Травля (сборник) - Саша Филипенко

В общем, я звоню тебе. И звоню Алисе и, как в старые добрые времена, приглашаю ее полетать. И она соглашается. И вот, собственно, вся история, малой… вот, собственно, и вся…

пауза

Заключительная партия

Кода

Кода – дополнительный раздел формы. Ее функция – обобщение материала и высказывание «вывода» всего произведения.

Через мгновенье я выйду на сцену. Уверяю вас, это будет великое выступление. Не то что в прошлый раз. Я знаю, я чувствую это, а потому счастлив.

Знаете, в музыке полно примеров, когда страшнее и драматичнее удара всех литавр звучит пауза. И она прозвучит. А пока… пока я здесь, за кулисами, у меня есть время закончить…

В тот день, окончив рассказ, брат улыбнулся мне. Я молчал. Лев встал, сделал несколько шагов и остановился.

– Хорошее было вино. У тебя когда концерт?

– Через полчаса.

– Ты успеешь?

– Да…

Брат похлопал меня по плечу и пошел в сторону рецепции. Я больше ничего не сказал. Не знаю почему. Будто передо мной стояли ноты и будто в нотах этих на всю страницу было указано молчание. Словно у него был проигрыш, а у меня нет, у меня пауза. Словно это был сон, в котором меня лишили голоса, и я пытался кричать, но не мог. Я хотел встать, но ноги не слушались меня. Я смотрел вслед брату и, наверное, должен был крикнуть «Постой!», но у меня не получилось. Я не окрикнул его, не побежал. Вместо этого я принялся разглядывать наш стол. Тарелка, пустой стакан, вилки. Я смотрел на бутылку вина и нож, который теперь сжимал в руке. Не знаю, не помню, сколько я так просидел. Только Центнер привел меня в чувство:

– Марк, ты с ума сошел! Почему ты не снимаешь трубку? Я звоню тебе битый час! Я повсюду ищу тебя! Ты посмотри, сколько у тебя пропущенных! У нас тридцать минут до концерта!

– Хорошо. Мы успеем.

Я совсем не помню, как переоделся во фрак (кажется, Центнер помог). Не помню, как в моих руках оказался инструмент и кто вытолкнул меня на сцену. Я совсем не помню зал, аплодисменты и первую ноту. Я помню только, что очень волновался, что одновременно гнал и осаждал себя, что хотел поскорее вернуться в гостиницу и, понимая, что взвинтил темп, сдерживал себя. Американские горки. Я жутко перевирал. Руки делали свое дело, пальцы стучали по грифу, но я ничего не чувствовал, ничего не ощущал. Тело мое было здесь, в Лугано, но мысли… Я никак не мог совладать с собой. Колодец, девочка, колодец, девочка, травля. Зритель в зале, вероятно, полагал, что я чересчур переигрываю, что все, что происходит на сцене, преисполнено пафосом. Колодец, колодец, колодец. Я хотел быть спокойным, но в тот вечер никак не мог удержать себя. Я видел окно и ряды ступеней, Кало, которого совсем не помнил, и рацию, которая выпадала из его руки. Я совершал преступление против музыки, пересказывая слушателям историю не Баха, но собственного брата. Я двигался к финалу, и грудь мою разрывал страх, потому что финала этого я не знал. Мне хотелось обнять Льва. Поговорить, удержать, успокоить его. Я хотел поцеловать его в лоб, взять за руку. Всю жизнь я был уверен, что всякий человек должен нести ответственность за свои поступки, и в тот момент, отрывая смычок от струн, я думал, что должен поскорее вернуться в гостиницу, чтобы не дать брату покончить с собой.

Мокрый, я сбежал со сцены и приказал Центнеру увезти меня обратно в отель. Друг понял, что я не буду выходить на бис. Да и какой там бис – кажется, люди стали покидать зал немногим раньше меня. Провал. Центнер видел, что там, на сцене, я что-то оставил, что что-то рассказал, но что именно, конечно, не понимал.

Кажется, были аплодисменты. Жидкие, но все же были. Я понял это, когда оказался в гостинце. Потому что там, в зале, был хоть какой-то шум, а здесь нет. Здесь была описанная Львом страшная тишина.

Я поднялся по лестнице и, преодолевая собственный страх, сделал несколько шагов к номеру брата. В коридоре тихо барахлил кондиционер, против номера Льва на полу стоял поднос с недоеденным салатом. Над салатом кружила пчела. Я сел и прижался спиной к стене. Прислушался. В этот момент пчела атаковала меня и ужалила в запястье. «Слава богу, уже отыграл», – рассматривая опухшую кожу, подумал я.

Из номера брата доносились короткие смешки. Судя по всему, в этот момент Лев и Алиса были уже в постели. Не знаю, наверное, она шутила. Все это продолжалось несколько минут, затем ее смех прекратился. Теперь я слышал лишь тяжелое дыхание кондиционера, но совсем скоро раздался первый стон. Мой брат овладел Алисой. Я слышал ее голос и какой-то монотонный стук. Думаю, это спинка кровати билась о стену. Судя по всему, Лев что-то шептал Алисе, но было сложно расслышать, что именно. Потянувшись к подносу, я взял кем-то оставленный кусочек хлеба. Разломил его пополам. От укуса побаливала рука. Я прислушивался и смотрел, как на пол сыплются крошки. Лев занимался любовью с девушкой, о которой мечтал всю жизнь, и, сидя под дверью, во фраке, я перематывал все, что он рассказал. Я пытался еще раз проговорить всю историю от начала до самого конца, который, как я теперь понимал, еще не наступил. Я видел двор, толпу ряженых, прибитые к палкам плакаты и исковерканное ударом тельце маленькой девочки. Я видел другую квартиру. Разломанную детскую кроватку и плачущую племянницу. Я слышал удары, слышал хлопок. Лев продолжал. Алиса стонала. Теперь, казалось, на весь коридор. Не знаю, возможно, в этот момент она даже любила его, и уж точно была нежна.

Я рассудил, что не пойду к себе, но на всякий случай посижу здесь, под дверью. Я подумал, что, когда он закончит, я еще раз с ним поговорю.

Я не знаю, сколько провалялся у номера Льва. Не знаю, быть может, час или два. Затем открылась дверь и брат вышел ко мне.

– Малой, ты чего здесь делаешь? Ты на весь коридор храпишь!

– Ты ведь не сделаешь этого?

– Чего не сделаю?

– Ты ведь не покончишь с собой?

– А с чего я должен кончать с собой?

– Ты же сам сказал мне: «Завтра меня уже не будет».

– А, господи! Ты что думаешь, я к тебе вешаться приехал? Я сказал так, потому что завтра мы с Алисой собирались лететь дальше, в Жуан-ле-Пен.

– Значит, ты не будешь убивать себя?

– А с чего я должен убивать себя?

– Из-за той девочки…

– Не я же ее выбросил. Я-то здесь при чем?

– Я просто волновался за тебя.

– Ну ты даешь… Смешно даже…

– Что смешно, Лев?

Брат сел рядом, вытянул ноги и обнял меня.

– Знаешь, что смешно? Знаешь, что по-настоящему смешно, малой? Смешно, что я всю жизнь мечтал трахнуть Алису, все эти долбаные годы я мечтал трахнуть Алису, а оказалось… оказалось, что моя жена делает это лучше…

– Значит, ты завтра вернешься к ней?

– Ну уж точно не завтра. Она же в Петербурге, а у меня теперь серьезная работа в Москве. Нет, завтра я хочу отправить Алису обратно домой и пригласить Агату. Думаю, мы слетаем во Францию, отдохнем немного в доме дяди Володи. Хочу набраться сил.

– А что потом?

– А потом, я же тебе говорю, мне нужно в Москву. Дядя Володя сказал, что пора меня выводить на новый уровень. Говорит, что я должен стать публичным человеком. В четверг я буду участвовать в каком-то ток-шоу. Что-то вроде «КазньТВ». Ты не забывай, малой, я все-таки журналист…

Дерьмовый человек

рассказ

Как я оказался здесь? Хорошо, я расскажу, но только вам…

Это случилось в середине июля. Окно было открыто, пахло свежей листвой. Настя молчала. Мы лежали рядом, но не разговаривали. По дороге домой я предложил подобрать вымокшего шоколадного щенка, но жена отказалась – сказала, что не собирается с ним гулять.

– Фу, зачем ты это сделал?! – вдруг вскрикнула она.

– Что сделал?

– Воздух испортил!

Ничего подобного я не делал, о чем тотчас и заявил. Настя рассердилась и фыркнула, что я веду себя как ребенок. Я еще раз ответил, что воздух не портил, и перевернулся на другой бок.

Признаться, я был немного растерян. Ситуация непростая. Ничего из того, в чем обвиняла меня супруга, я действительно не делал, а потому, оправдываясь, выглядел довольно глупо. В конце концов, я зачем-то сказал:

– А может, ты это сама?

В тот вечер мы больше не разговаривали. Более того, Настя демонстративно ушла спать в гостиную. Утром она уехала на работу раньше обычного. В раковине лежала немытая посуда, на холодильнике висел стикер.

«Мудак!» – констатировала жена.

Я смял бумажку и прошел в туалет. Сделав свое дело, я принюхался к бумаге. Вот теперь действительно пахло. Не понимаю, чего она так завелась?

Первая половина рабочего дня прошла обыкновенно, но во время обеда случилось странное. Моя коллега, сидя против меня, стала принюхиваться:

– Ты чувствуешь? – спросила она.

Да, я что-то чувствовал, но не придавал этому большого значения. В тот момент меня больше впечатляли ее раздувшиеся до невиданных размеров ноздри.