Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

Как и все мы.

Я не видела ее больше семи лет. Луиза-Сюзанна еще не успела рассказать, как ей удалось выжить после уничтожения Республики. Судя по ее виду, это были мучительные времена. Боже мой, ей только четырнадцать, однако мне кажется, что я вижу перед собой такую же старую деву, как я сама, – много пережившую, много перестрадавшую.

Что ты сделал со своей дочерью, Луи-Мишель, что ты сделал со всеми нами!..

Но я все время отвлекаюсь от главного.

Луиза-Сюзанна приехала почти с пустыми руками. Вещей у нее никаких, только то убогое тряпье, что надето на ней, да в руках некий странный и очень тяжелый сверток, обернутый грязной холстиной. Он более всего напоминал толстую и длинную трубу.

– Что это, дитя мое? – спросила я, когда утихла первая радость нашей встречи.

Луиза-Сюзанна ничего не сказала, только кивнула на слугу, стоявшего у двери. Я поняла, что она не хочет говорить при нем, и удалила его.

Тогда моя племянница взяла со стола нож.

– Это память о Конвенте, – сказала она со странной, непостижимой улыбкой. – Мне удалось получить ее от одного человека, который всегда жалел меня. Однако мне пришлось продать все, что у меня было, все, что оставалось от матери, чтобы заплатить ему за его рискованную услугу, поэтому я и пришла в свой родной дом как нищенка, как оборванка. Но эта вещь стоила того! Она была дорога Республике, но теперь больше не нужна ей – ведь Республики больше нет. И теперь это принадлежит мне! Откройте, дядюшка, – предложила она Максимилиану, протягивая нож ему.

Мой брат, который ненамного старше своей племянницы, недоумевая, принялся взрезать веревки, стягивающие сверток. Наконец они упали. Максимилиан стащил грязные тряпки, и обнажился холст.

– Разверните! – приказала Луиза-Сюзанна, в голосе которой звучало торжество истинной эринии [32].

Мы повиновались. От полотна пахло краской, маслом, сыростью. Мелькали какие-то кровавые пятна, но я не могла понять, вижу их наяву – или это кровь застилает мне глаза. Наконец я взглянула на развернутое полотно – и почти лишилась сознания, потому что передо мной лежала картина Давида «Смерть…».

На этом записи, сделанные рукой Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, заканчиваются .

20 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова

Немая сцена из «Ревизора» отдыхает…

Ах, какой пассаж, какой реприманд неожиданный! Вот уж воистину! Стало быть, божественная Лора made in Russia?

И никакая она не Лора. Типичная крыска-Лариска!

Нет, правильно поется в песне: краше девушки нашей не найти никогда. И красноречивей – тоже. Это уже не из песни – это из жизни…

Хоть выругалась Лора по-русски, однако все все понимают без переводчика. Толстуха хватает разъяренную красотку за руку, поворачивает к себе и отвешивает ей такую пощечину, что девушке с трудом удается удержаться на ногах – она машет руками, приседает, а черты ее все еще искажены жутким гневом, и ни капли красоты нет ни в этом изуродованном лице, ни в нелепой позе. Она точно упала бы, некрасиво задрав точеные ноги, когда б ее не подхватил тот самый господин в шляпе.

Подцепив красотку под ручку, он безмятежно улыбается толстухе:

– Поверьте, ничего ужасного не произошло, дорогая мадам Луп.

«Луп! – возмущенно мелькает у меня в голове. – Ничего себе. Это он ей комплимент сделал! Ее фамилия непременно должна быть Крапо! [33]«

– Ах, мсье Ле-Труа! – восклицает вышеназванная. – Вы не должны были так шутить. Вы до смерти напугали бедную девушку! – И мадам Луп кокетливо грозит ему унизанной кольцами сарделькой, которая у нее исполняет роль указательного пальца.

Рядом со мной Николь тихонько ахает и едва не роняет свою покупку. Стремительное телодвижение, которое она исполняет, чтобы удержать коробку, привлекает внимание этого самого Ле-Труа. Он смотрит на Николь, потом на меня, потом снова на Николь – и губы его расплываются в улыбке:

– Мон Дье! Мадемуазель Брюн! Дорогая моя Николь! Не могу передать, как я рад вас видеть!

С этими словами он бесцеремонно, будто мешающую ему мебель, отодвигает со своего пути увесистую мадам Луп и очаровашку Лору, которая все никак не может натянуть на личико прежнюю маску леди Совершенство, и подходит к нам. Преспокойно вынимает из рук Николь коробку с сапогами, зажимает ее (коробку, ясное дело!) под мышкой, щелкает каблуками, словно заправский гусар, и целует Николь руку. Затем четко, картинно поворачивается ко мне, секунду смотрит в мои глаза своими темными насмешливыми глазами, отдает такой же четкий поклон и красиво склоняется к моей руке.

Я цепенею, потому что чувствую не просто воздушный, ни к чему не обязывающий чмок. Ле-Труа прихватывает кожу на моей руке губами, а потом легонько прикусывает. О, не больно, самую чуточку, но этого вполне довольно, чтобы у меня задрожали коленки. Еще один такой поцелуй – и ноги у меня подогнутся, словно у крошки Лоры, только на физиономии будет не бешенство, а выражение самого неописуемого восторга.

Ох, искушение… грех, грех!

Наконец туман в моих глазах, в который я канула при этом очень своеобразно выраженном знаке почтения, слегка расходится, и я вижу устремленные на меня глаза Ле-Труа. В них сквозит легкое удивление. «Да неужели ты так проста?» – словно бы говорят эти темные глаза.

Моментально нацепляю на себя маску мисс Неприступность, но взгляда от него отвести не могу.

У него темные, то ли черные, то ли густо-карие глаза, длинные брови и смуглое лицо. Черты словно выточены, в нем есть что-то… что-то неуловимо восточное, как бы арабское, но это слово слишком просто для него. Мавританское, вот как!

Где-то я читала, в каких-то литературных воспоминаниях: про молодого Пастернака говорили, что он был похож враз на араба и на его лошадь. Мсье Ле-Труа похож враз на мавра и его лошадь.

– Максвелл! – восклицает Николь, и я наконец отдергиваю взгляд от этого чрезмерно обаятельного типа. – Неужели это вы! Просто не верю, не верю! Куда вы пропали?! Отец перед отъездом пытался вас разыскать, но отчаялся и очень сердился.

– О, так ваши родители уже отбыли в традиционный вояж? – поднимает четкие, очень ровные, словно бы нарисованные брови господин с диковинным именем Максвелл.

Отчего-то я всегда думала, что это фамилия. Вдобавок – английская. Какое-то такое уравнение Максвелла существует то ли в физике, то ли в астрономии. А может, и в химии. Убей меня бог, если я знаю, что именно оно уравнивает, но фамилия очень красивая. Имя тоже.

А господин между тем продолжает беседу с Николь:

– Жаль, что не успел пожелать им доброго пути, но я только вчера вернулся из дальнего путешествия.

– Куда сбежали от реальности на сей раз? – улыбается Николь, и я вижу, что ей очень приятно разговаривать с этим странным смуглым типом.

Между тем толстуха Луп и милашка Лора дружно подбирают свое имущество и торопливо ретируются, бросая на Ле-Труа опасливые взгляды. Похоже, они до смерти рады, что он отвлекся. У толстухи вообще затравленный вид, а на личике Лоры страх мешается с откровенной ревностью.

Занятная история. Более чем занятная…

Эскалатор уносит вниз Лупшу и Лору, а я перевожу взгляд на Николь, которая все еще щебечет с Ле-Труа. И улавливаю его ответ:

– Вообразите, Николь, я наконец-то добрался до России.

– Не может быть! – всплескивает руками Николь, и Максвелл Ле-Труа вновь, теперь недоуменно, вскидывает свои поразительные брови:

– Чем вы так изумлены, дорогая Николь? Можно подумать, для вас Россия – страна белых медведей. Вы ведь сами замужем за русским и бываете там гораздо чаще, чем я.

– Ну да, ну да, – кивает Николь. – Все правильно. Но вот какое странное совпадение, вы только подумайте, Максвелл… Вы побывали в России, а моя подруга Валентин – она ведь русская! Интересно, правда? У вас есть в Париже знакомые русские, кроме моего Мирослава?

– Раньше не было, а теперь есть, – кивает Максвелл, медленно переводя на меня свои темные глаза, определить цвет которых я все никак не могу. Почему-то он молчит о том, что тут несколько минут назад была еще одна русская, которая явно принадлежит к числу его знакомых. Это Лора.

– Вы были на аукционе? – спрашивает Николь. – Что на сей раз? Рисунки? Гравюры? Неужели снова Тардье? Неужели вы еще не все его работы скупили?

– Вам известна моя слабость, – кивает Максвелл. – Да, до меня дошел слушок, что кто-то перед самым аукционом предложил первые, авторские оттиски гравюры Тардье с картин Давида. Я связался с Дезаром, но он только сегодня вернулся из отпуска и еще не успел толком узнать, что будет продаваться в других залах. Я решил прийти сам. И напрасно. Этот Тардье у меня уже есть. Это не… словом, не то, что я ищу. Ну что ж, не повезло.

Он пожимает плечами и любезно улыбается нам обеим:

– Кстати, Николь, и вы, Валентин, что вы делаете… ну, к примеру, через час?