Еще один Валентинов день - Энн Стюарт

Он смотрел на пустой экран, вяло любопытствуя, сумеет ли найти какой-нибудь телемагазин, может, одну из передач о продаже автомобильного воска. Все что угодно, лишь бы держать воображение подальше от женщины в спальне.

Но даже чудеса современного телевидения не смогли снять возбуждения. Все, на что он способен – лежать на диване и представлять Хелен рядом с собой. А вдали чудилось мерзкое хихиканье Рики Драго.

Наступило холодное и ветреное утро субботы четырнадцатого февраля, очень похожее на тот давний день. Рафферти глазел на вихрь снежинок за окном и мечтал о красотке в соседней комнате. Последние несколько часов бодрствования он так и не сумел переключить мысли на что-нибудь другое, и медленный рассвет над городом не помог отвлечься.

Женский вопль разнесся по квартире – резкий, пронзительный, душераздирающий. Джеймс вскочил с дивана, пнув журнальный столик, выдернул из-за пояса пистолет и помчался в спальню Хелен. Если сам не остановит Драго, возможно, убедит прокуроршу нажать на курок.

Хелен сидела в середине пушистой белой постели. Шторы опущены, и не единого признака злоумышленника. Но она явно находилась в оцепенении: глаза расширены от ужаса, рукой прикрывает рот, словно заглушая крики. А потом ее взгляд упал на пистолет в руках Джеймса, и страх превратился в панику.

Рафферти осторожно опустил ствол на комод возле двери.

– Что случилось?

– К…к-кошмар, – с трудом выдавила Хелен, по-прежнему с ужасом глядя на вошедшего. – Иногда они накатывают… Очень реалистичные.

Джеймс шагнул в комнату, зная, что не должен.

– Что снилось на этот раз?

– Всегда одно и то же. Слышу, как грохочет гром. Или бьют тысячи барабанов. Рев, безумные крики. А потом ничего. Тишина. И вой собаки.

Рафферти почувствовал, как по коже поползли мурашки. Он-то, в отличие от нее, прекрасно понимал, о чем она говорит. Он был там. Слышал грохот автоматов, когда пули врывались в его плоть. Лежал среди хаоса крови и смерти и слушал скорбный вой старой шавки Скацетти, прикованной цепью к стене, – единственной оставшейся в живых после бойни в День святого Валентина.

– Это просто дурной сон, – сказал Рафферти, слыша резкость в собственном тоне. – Забудьте об этом.

– Но почему он возвращается? Почему я не могу вспомнить больше? Почему всегда одно и то же? Почему продолжаю слышать собаку?

– Не могли бы вы заткнуться насчет этой проклятой собаки? – жестко рявкнул Рафферти, пересекая комнату. – Это всего лишь сон. Наверняка что-то читали о бойне…

– Бойне? Думаете, мне снится та разборка в День святого Валентина? – явно пораженная, спросила Хелен. – Почему именно это?

Джеймс покачал головой. Хотелось сесть на кровать рядом, обхватить узкие плечи и привлечь к себе. Хелен переоделась в какую-то бесформенную рубашку – скорее всего, мужскую, а он-то мечтал о белом кружевном белье. И все равно нашел ее неотразимой. Но надо держать себя в руках. Поэтому не шевельнулся.

– Понятия не имею, – более спокойно ответил Рафферти. – Происходившее тогда очень похоже на ваш ночной кошмар – и град пуль из автомата, и жуткий вой какой-то дряхлой дворняги, который в конце концов и привлек внимание.

– Шутите, – побледнела Хелен.

– Наверное, вы читали об этом и забыли, – пожал плечами Джеймс. – Свидетели утверждали: если бы собака так не выла, в гараж еще долго никто бы не заглянул.

Рафферти не ожидал от Хелен такой реакции. Он-то решил, что незамысловатая правда успокоит. Вместо этого Хелен вздрогнула и вскрикнула с беспредельным страданием, предоставив Джеймсу прекрасное оправдание для дальнейших действий.

Он взобрался на высокую кровать и притянул перепуганную прокуроршу к себе. Она охотно нырнула в надежные объятья, и он почувствовал ледяной страх, сковавший дрожащее тело, и лихорадочное биение сердца под тонкой хлопковой футболкой. «Просто подержу ее минутку», – сказал себе Рафферти. Он всегда умел не терять самообладания, справится и сейчас. Всего одну минутку, просто чтобы успокоить.

Да и единственный утешающий поцелуй никому не повредит. Если коснуться губами виска и уткнуться в пушистые благоухающие пряди, может, она и не заметит. Никто не пострадает. Даже если взъерошить густые волосы на затылке и склониться к прелестному лицу, он не нанесет непоправимый ущерб. Пусть она и смотрит распахнутыми серьезными глазами, а рот, побелевший и влажный, слегка приоткрыт. «Я же не собираюсь целовать ее, правда?»

К черту все. Рафферти коснулся восхитительных губ, и все благие намерения улетучились, как дым. Джеймс упивался самыми сладкими устами, которые когда-либо пробовал, застенчивыми, слегка неуверенными, но более чем нетерпеливыми. Хелен пылко обвила сильную шею, отвечая с удивительно невинным энтузиазмом, но ведь Рафферти уже догадался, что опыта у недотроги маловато. Когда он просунул язык между зубами, Хелен подскочила, и он уже ожидал, что она начнет вырываться.

Но ничего подобного. Хелен только прильнула еще плотнее, затем, следуя его примеру, робко коснулась его языка своим, и тут Рафферти понял, что готов взорваться от неистовой страсти.

Толкнул прокуроршу на простыни и накрыл собой, наплевав на здравый смысл. Под слоями пушистых белых покрывал ощутил хрупкую плоть, нежную, мягкую и трепещущую, и невыносимо захотелось отбросить в сторону одеяло, а затем сорвать с Хелен одежду. Затеряться в стройном теле и восхитительном рте. «Надоело думать о последствиях, у меня, черт побери, осталось только двадцать четыре часа». Рафферти жаждал эту женщину, именно эту, с такой силой, что всего трясло. И она тоже дрожала и тоже от страстного желания. Поэтому не существовало никаких причин размыкать ее руки на своей шее, отрывать от себя тонкие пальчики, прерывать поцелуй и отстраняться, но Рафферти все же отодвинулся. Хелен уставилась на него широко раскрытыми от возмущения, неудовлетворенного желания и разочарования глазищами.

– Ты так же хорошо, как и я, понимаешь, что это плохая идея, – произнес Джеймс, поражаясь потрясению в собственном голосе.

Ни один из них не шевельнулся. Хелен так и лежала в центре постели, под мягкой хлопковой рубашкой вздымалась и опадала грудь. Джеймс тоже не поднялся с кровати, хотя твердо знал, что должен. Очевидно, какая-то мазохистская часть души заставила остаться так близко от желанной женщины, чтобы продемонстрировать умение владеть собой.

– Почему? – наконец прошептала Хелен, одновременно бессильно и смело.

– Потому что завтра утром меня здесь не будет. Не хочу уезжать, но в этом деле у меня нет права голоса. А ты останешься одна, мучаясь вопросом, не совершила ли дурацкую ошибку, и, что еще хуже, начнешь ненавидеть себя.