Смерть (июнь 2009) - журнал Русская жизнь

Российская армия при сохранении нынешних тенденций (а совершенно непонятно, что может их переломить) станет, видимо, крупнейшей частной армией мира. Такая вот получится удивительная эволюция вооруженных сил, традиционно считавшихся истинно народными. Причем факт сохранения частичного призыва принципиального значения иметь не будет.

Частной наша армия станет потому, что в России уже практически исчезло государство, оно приватизировано и превратилось в корпорацию с условным названием «Газпром» - «Роснефть» - «Ростехнологии». Армия будет обслуживать интересы этой корпорации, а не страны Россия.

На некоторое время ВС РФ окажутся единственной в мире частной армией с танками, самолетами, кораблями и подлодками и даже с ядерными ракетами. Но эта особенность довольно быстро исчезнет. ВВС и ВМФ уже сейчас находятся в состоянии коллапса, РВСН очень близки к нему, практически исчезнет и высокотехнологичная часть сухопутных войск, останется одна пехота. Которая будет ориентирована на выполнение характерных для частных армий карательных функций. Мотивация личного состава будет воспитываться соответствующая. К защите Родины она не будет иметь никакого отношения. Тем более, корпорация ведь и не может быть родиной.

При серьезной внешней агрессии подобная армия исчезнет «как сон, как утренний туман». История знает такие примеры. Танка, сдерживающего дивизию, и брига «Меркурий» в такой армии быть не может. А если случайно и найдутся - что ж, в семье не без урода. Общей картины это не изменит. Умирать больше никто не захочет. Поэтому умрут все.

* ХУДОЖЕСТВО *

Денис Горелов

Иваныч

Памяти Янковского

Янковский был титульным артистом застоя. Настоящего, махрового, ведущего отсчет с подавления инфантильных чехов - первые же его роли пришлись на 68-й.

Эта слава дорогого стоит.

Именно во времена мягкой ленивой реакции культура, отринув органику-энергетику-темперамент, опирается на интеллект. Янковский играл «от ума». В самой первой большой роли в революционной дихотомии Разума и Чувства он представлял разум, что обуздывает в интересах дела безудержную быковскую страсть.

Его не зря убивают там в конце.

Симптоматично очень.

Как всегда в плохие периоды, ум отодвинулся на периферию, вышел из игры, примолк. Прищурился. Иносказаниями заговорил.

Притушил харизму - что сложно.

Наружностью положительных чеховских баловней, благородством радийного голоса, всем складом хладного и завидного тригоринского дара он будто ломал канон, выверенные десятилетиями правила. Настоящему, большому, единичному актеру положено быть мятым. Потертым. Ходить слегка враскачку, с подвывертом, носки врозь, как, наверно, Пушкин ходил, компенсируя развязностью пубертатные комплексы обычности. И непременно годиться на роль Акакия Акакиевича. Быков - играл. Борисов, Евстигнеев, Даль - сделали бы отменно в любом возрасте. Смоктуновский - только в 60-х: со сменой имиджа, с появлением вальяжного гнусавого аристократизма что-то из него ушло, мелкое и общечеловеческое. Чего в Янковском и не было никогда. Но - артист не вешалка для фрака - козырный, звездный, весь из себя ростом и лицом Янковский стал тем самым Артистом в 83-м, когда дважды, в «Полетах» и «Влюблен по собственному желанию», «включил мятого». Заведомо сильный человек играл заведомо слабого, попрыгуна по жарким объятьям хорохорящихся одиночек. Неудачник, слабак 70-х суетливо самоутверждался в женских постелях - первым эту закономерность опознал в «Несчастном случае» Джозеф Лоузи, до подлинно гадкого блеска довели Балаян в «Полетах во сне и наяву» и Филатов в несостоявшейся «Свободе или смерти». Ощущение, что ни одна из появившихся на экране женщин не прошла мимо ссутуленного игрунчика, на излете имперского упадка стало безошибочным клеймом ничтожества. И играл этого недоделка-нетопыря самый приметный, статусный мужчина советского экрана.

Вечный Рассказчик-От-Театра, отстраненный Автор, чью личину Захаров будто навек приклеил Янковскому на сцене и в трех из четырех фундаментальных телевизионных притч - именно дистанцией наблюдателя возвысив и окультурив измельчавшее время (не надо, не надо было ему за «12 стульев» браться, а взялся - так идти напролом и утверждать на Остапа того же Янковского, играющего по-крупному в царстве унылых кусочников и торбохватов!).

Россия в который уж раз с брызгами ступила в чеховскую пустоту, и только маячащая в тумане долговязая фигура автора-наблюдателя делала из этой стыдной, неловкой, приземленной жизни нечто - что и словами не передашь.

Янковский стал Свифтом. Волшебником. Мюнхгаузеном. Лениным - да, Лениным, соленым авгуром, который, подперев рукой щеку, из своего небесного далека комментирует беспутный революционный порыв синих коней.

Дважды - Богом-из-машины, секретарем парткома из гельмановских производственных драм, который полчаса исподлобья курит, а после выносит зрелый комиссарский приговор несостоятельным производственным отношениям.

Они часто играли с Леоновым - в «Гонщиках», «Премии», «Обыкновенном чуде» - и там, где Леонов был Правдой, нелепой, вздорной и жестикулирующей, Янковский воплощал спокойную и взвешенную Волю. В том и парадокс плоских времен, что действие им противопоказано, и воля мелкими шажками уводит незлых, неподлых, просто энергичных людей куда-то на ту сторону Силы. Из белой апашевой сорочки в кожаный пиджак - как было с гонщиком Сергачевым, потерявшим старшего друга, зато приобретшим бордовые «Жигули» с оплеткой на руле. Как было со многими его полумилордами в светлых водолазках. Чешущими нос релятивистами.

Героями времени.

Заложенное в нем природой холеное барство не находило полноценного спроса, реализуясь в полупародийных, хоть и бешено любимых народом «Ласковых и нежных зверях» (опять, кстати, Чехов - в чардашевом лотяновском исполнении больше смахивающий на раннего Тургенева для чувствительных барышень). Солнце, кони, юные всадницы, ночные грозы. Большой вальс.

Гимназистки млели: шарман.

Мужчина в белом.

Чехов бы аж поперхнулся, а Набоков разразился очередной, двести восьмидесятой лекцией о непереводимости слова «пошлость» ни на один язык мира, в том числе молдавский.

Белое шло ему, как многим абсолютно уверенным в себе людям, только играть в нем не следовало - что снова подтвердили балаяновские «Райские птицы».

Слишком обыденные, рядовые, слишком чеховские чувства он лучше других передавал на экране. Боль невеликого человека, которому долго и спокойно изменяет жена (в «Любовнике», «Анне Карениной» и «Храни меня, мой талисман»). Отчаяние середнячка, что его ребенок - не его (в «Любовнике» и «Полетах»). Ужас клерка, которого вербуют, неотвратимо и по-отечески весело. Звание «бекеша». «Филер». Сгиб пижона на чужбине. «Ностальгия».

Даже в роли Рассказчика ему лучше было в волшебниковой кофте.

Вообще, лучше - в чем попало.

Свитерок с кроссовками. Штаны из мешковины с конторскими буквами поперек седалища. Черное ношеное пальто со стоячим воротником.

Как положено чеховскому артисту, он не сыграл ни одного героя, за исключением враля Мюнхгаузена. Злодеи были - Степлтон, «Князь», Дракон. Ланселота - ни одного. Даже боец Некрасов был интровертом, фиксатором больших событий, кинокрутом.

Лицо и стать супермена скрывали благородного резонера. Его самые романтические герои толкали самые трезвые, самые чеховские речи нашего экрана: «Что за страна - и повесить-то как следует не умеют». «Серьезное лицо еще не признак ума, все глупости на земле делаются именно с этим выражением». «А чтоб зависти не было - надо людей переделать. На это десяти лет мало. Может, и двадцати не хватит». Декан Свифт - тот и вовсе промолчал всю картину. «Умный мальчик. Далеко пойдет».

Еще большего стоил его вечный прищур насмешника - из-под белой шляпы, ротмистровой фуражки, синей учительской с башлыком. С этим драконовским прищуром, с тоскливо-заинтересованно-куражливым поглядом в небо в 88-м было сказано: «Сейчас-то и начнется все самое интересное».

И началось интересное, и кончилось интересное, и на десятом году всегдашнего неинтересного душевед, у которого есть все - дом, афиша, трубка, любовь народа и благодарность отечества - понял, что пора озаботиться легендой. Легенда безжалостна. Она не осеняет зажившихся. Три важнейших работы в год смерти - вот режим легенды.

Так уходили Миронов, Фасбиндер, Жерар Филип.

Достоевский.

Чехов.

Янковский.

Дмитрий Быков

Ауалоно муэло

Закатные сказки Александра Шарова

К столетию Александра Шарова появилось несколько публикаций, вспомнили главным образом его сказки, книгу очерков о сказочниках «Волшебники приходят к людям», дружбу с Чичибабиным и Галичем - словом, раннеперестроечный набор плюс некоторая советская ностальгия. Очень хорошо уже и то, что о Шарове заговорили вообще. В конце концов, сборник его сказок и фантастики лежит без движения в «Астрели» уже год, предисловие написал Борис Стругацкий, книгу составил Владимир Шаров, которого, слава Богу, никому представлять не надо и который приходится А. И. родным сыном, доказывая, что природа отдыхает на детях далеко не всегда (кстати, почему-то именно у детских писателей эта закономерность срабатывает редко: дети Драгунского - Денис и Ксения - ничем не уступают блистательному отцу, Николай и Лидия Чуковские писали отличную прозу, и как бы я ни относился к братьям Михалковым, бездарями их не назовет и заклятый враг). Теперь, может, дело сдвинется, и сказки его, не издававшиеся двадцать лет, вернутся к читателю; но вопрос о шаровском чуде, о его механизмах, остается. Множество читателей моего поколения опознавали свой, так сказать, карасс по цитатам из «Ежиньки» или «Мальчика-одуванчика», но я никогда не задумывался, почему так выходит и в чем вообще шаровское ноу-хау. Я просто читал все, что у него выходило, - не только сказки, разумеется, но и фантастику, и взрослую реалистическую прозу, и воспоминания. В детстве особенно точно опознаешь все качественное - ребенок, хоть ты его выпори, не станет читать тухлятину, у него собачий нюх на подлинность, до всякой рефлексии. Скажем, дочь моя легко и без всяких понуканий читает Пелевина с девятилетнего возраста, Алексея Иванова - с двенадцатилетнего, а там подоспели Кафка с Акутагавой, тогда как читать девчачьи любовные романы или женские детективы ее не заставила бы никакая сила. Я читал Шарова и плакал над его прозой, совершенно не задумываясь, «как это сделано», и с тех пор не успел задать себе этот вопрос. Попробуем хоть сейчас.