Кто нашел, берет себе - Стивен Кинг

– Последний роман – дерьмо! – крикнул Моррис.

– Тебе незачем повышать голос, Моррис. Незачем орать. Ты можешь защищать свою точку зрения иными способами. – И она подкрепила слова улыбкой, которую он так ненавидел, сухой и острой. – У нас же дискуссия.

– Мне не нужна гребаная дискуссия!

– Но без нее не обойтись! – воскликнула Анита, улыбаясь. – Раз я провела целый день – я не говорю, потеряла целый день, – пытаясь понять моего эгоистичного неглупого сына с завышенным самомнением, который в настоящее время учится исключительно на тройки.

Она ждала ответной реакции. Он молчал. Везде его поджидали ловушки. Она умела загнать Морриса в угол, если хотела, и сейчас происходило именно это.

– Я заметила, что первые два тома потрепаны, расползаются по листкам, зачитаны, можно сказать, до дыр. На каждой странице – подчеркивания и комментарии, многие из которых демонстрируют зачатки – я не скажу расцвет, так говорить нельзя, во всяком случае, пока – проницательного критического подхода. Но третий том – практически новый, и никаких подчеркиваний. Тебе не нравится, что с ним произошло, верно? Джимми разонравился тебе, как только он – а следовательно, и автор – повзрослел.

– Он продался! – Моррис сжал кулаки. Лицо горело и пульсировало, как в тот день в столовой, когда он в полной мере познакомился с кулаками Уомэка. Но тогда Моррису удался один удар, и ему хотелось нанести его и теперь. – Ротстайн позволил ему продаться! Если ты этого не видишь, то ты глупа!

– Нет, – ответила она. Улыбка погасла. Анита наклонилась вперед, поставила бокал на кофейный столик, какое-то время пристально смотрела на сына. – Это суть твоей ошибки. Хороший романист не ведет своих персонажей, он следует за ними. Хороший романист не создает события, он наблюдает за тем, как они происходят, а потом записывает то, что видит. Хороший романист осознает, что он – секретарь, а не Господь.

– Джимми был другим! Гребаный Ротстайн изменил его! Превратил в шута! Превратил в… в такого, как все!

Моррис ненавидел слабость своих аргументов, ненавидел ловкость, с которой мать заманила его в ловушку, заставила защищать позицию, не требовавшую защиты, очевидную для всех, у кого есть хоть толика ума и какие-то чувства.

– Моррис, – мягко заговорила она, – когда-то я хотела стать женской версией Джимми, точно так же, как сейчас тебе хочется быть Джимми. Джимми Голд или кто-то вроде него – остров изгнания, куда отправляется большинство подростков, чтобы переждать, пока детство не перейдет во взрослую жизнь. Тебе лишь надо понять – как это в конце концов понял Ротстайн, хотя ему потребовались три книги, – что большинство из нас становятся такими, как все. Я точно стала. – Она огляделась. – Потому-то мы и живем на Сикомор-стрит.

– Потому что ты по глупости позволила моему отцу ободрать нас как липку!

Она скривилась от этих слов (попал, точно попал! – радостно подумал Моррис), но саркастический изгиб губ тут же вернулся. Так сворачивается в пепельнице горящий листок бумаги.

– Признаю, доля правды в твоих словах есть, хотя ты поступаешь нехорошо, попрекая меня этим. Но ты задавался вопросом, почему он ободрал нас как липку?

Моррис молчал.

– Потому что он отказывался стать взрослым. Твой отец – толстобрюхий Питер Пэн, который нашел какую-то девицу, прожившую на этом свете в два раза меньше его, чтобы она изображала в постели Динь-Динь.

– Поставь мои книги на полку или выброси в мусорный бак. – Моррис не узнавал своего голоса. Ужаснувшись, он понял, что говорит точь-в-точь, как отец. – Мне все равно. Я ухожу отсюда и больше не вернусь.

– Я думаю, вернешься, – возразила мать – и не ошиблась, хотя вернулся он почти через год, и к тому времени она уже не понимала его. Если когда-нибудь понимала. – И, думаю, тебе нужно прочитать третью книгу еще несколько раз.

Ей пришлось повысить голос, потому что он уже бежал по коридору, едва не ослепнув от бушующих эмоций.

– Найди в себе сострадание! Мистер Ротстайн нашел его, и оно спасло последнюю книгу!

Хлопок двери заглушил ее голос.

Опустив голову, Моррис зашагал к тротуару, а когда добрался до него, пустился бежать. В трех кварталах находился небольшой торговый центр с винным магазином. Там Моррис уселся на велосипедную стойку перед «Чумовым хобби» и начал ждать. Два первых парня, к которым он обратился, отказались помочь Моррису (второй – с улыбкой, вызвавшей у Морриса желание врезать ему), но третий, в поношенной одежде, сильно прихрамывавший на левую ногу, согласился купить Моррису пинту за два доллара или кварту за пять. Моррис выбрал кварту и начал пить, расположившись у речки, которая протекала по пустоши между Сикомор– и Берч-стрит. К тому времени солнце село. Он не помнил, как добрался до Шугар-Хайтс на угнанном автомобиле, но не вызывало сомнений, что, попав туда, он сорвал, как любил говорить Говнишка, мегабанк.

По чьей вине ты здесь оказался?

Он полагал, что часть вины лежала на алкаше, который купил несовершеннолетнему кварту виски, но в основном виновата была его мать. Однако и здесь нашлось что-то хорошее: когда зачитали приговор, на ее лице не осталось и следа от саркастической улыбки. Ему наконец-то удалось стереть ее с лица Аниты Беллами.

В те дни, когда заключенным запрещался выход из камеры (а такое случалось минимум раз в месяц), Моррис лежал на койке, заложив руки за голову, и думал о четвертом романе про Джимми Голда, гадая, станет ли его идол прежним Джимми. Моррис мечтал об этом с того самого момента, как закрыл третий роман, «Бегун сбрасывает темп». Вернутся ли к Джимми прежние надежды и грезы? Вспыхнет ли, казалось бы, угасший огонь? Если бы он провел с записными книжками еще два дня! Хотя бы один!

Однако он сомневался, что даже Джон Ротстайн мог сотворить такое, предложить правдоподобный вариант. Личные наблюдения Морриса (преимущественно на родителях) однозначно свидетельствовали: если огонь потух, то навсегда. Но некоторые люди менялись. Он помнил, как однажды затронул эту тему в разговоре с Энди Холлидеем, когда они болтали во время перерыва на ленч. Сидели в «Счастливой чашке», неподалеку от магазина «Книги Гриссома», где работал Энди, вскоре после того, как Моррис ушел из Городского колледжа, решив, что фикция, которая выдавалась за высшее образование, ему на хрен не нужна.

– Никсон изменился, – сказал Моррис. – Давний ненавистник коммунизма наладил торговые отношения с Китаем. И Линдон Джонсон провел через конгресс Билль о гражданских правах. Если эта старая расистская гиена смогла так перемениться, думаю, все возможно.

– Политики. – Энди – худощавый, с короткой стрижкой, лишь на несколько лет старше Морриса – поморщился, словно унюхал что-то мерзкое. – Они меняются в силу обстоятельств – не идеализма. Обычные люди такого не делают. Не могут. Если они отказываются вести себя должным образом, их наказывают. А после наказания они говорят: конечно, да, сэр, – и живут по заданной программе, как хорошие, добрые роботы. Посмотри, что случилось с теми, кто протестовал против войны во Вьетнаме. Большинство теперь принадлежит к среднему классу. Толстые, счастливые и голосуют за республиканцев. А те, кто отказался подчиниться, сейчас в тюрьме. Или в бегах, как Кэтрин Энн Пауэр[10].

– Как ты можешь называть Джимми Голда обычным? – возмутился Моррис.

Энди одарил его снисходительным взглядом.

– Да перестань. Вся эта история – эпический исход из исключительности. Цель американской культуры, Моррис, – создание нормы. Это означает, что людей исключительных необходимо загнать в определенные рамки, и именно это происходит с Джимми. В итоге он работает в рекламном агентстве, а кто, скажи на милость, является самым большим пропагандистом нормы в этой гребаной стране, как не реклама? Это главный тезис Ротстайна. – Энди покачал головой. – Если ищешь оптимизм, читай серию «Любовный роман» издательства «Арлекин».

Моррис думал, что Энди обычно спорил ради спора. За очками в роговой оправе горели глаза фанатика, но даже тогда Моррис понимал, в чем дело. Фанатизм Энди касался исключительно самих книг, а не историй или идей, которые в них излагались.

Они встречались за ленчем два или три раза в неделю, обычно в «Чашке», иногда – на скамейке на Гавенмент-сквер, рядом с магазином «Книги Гриссома». По ходу одного из таких ленчей Энди Холлидей и упомянул о настойчивых слухах, будто Джон Ротстайн продолжает писать, а в завещании указал, что все написанное нужно сжечь после его смерти.