В мое время - Константин Ваншенкин

***

“Поселился в канализационном люксе”.

***

Сидели несколько человек под каштанами напротив входа в писательский ялтинский Дом. Прошел в шортах и кедах поэт О. с ракеткой в руке. Виктор Борисович Шкловский задумчиво сказал: – У него даже ноги глупые.

***

Глупость бывает особенно заметна у тех, кто постоянно думает, что он очень умен.

***

Госдума.

Получили разрешенье

На принятие решенья.

***

Лозунг:

Нужно пытаться

Лучше питаться.

***

Гость сказал за столом о хозяевах: “Бесконфликтная семья”. Он хотел этим сказать: дружная. Но получилось другое – нечто неполноценное, вялое, аморфное. Как когда-то – бесконфликтная пьеса.

***

“Быт, оставшийся без надзора, на удивление быстро становится искусством” (внучка Катя о художнике-фотографе Игоре Мухине).

***

Выступая на поминках по замечательному адвокату И. Этерману, я сказал: – Он был в высшей степени интеллигентным человеком и никому не навязывал свое мнение, кроме как суду.

***

Точнейшему Булгакову была свойственна в описаниях определенная излишняя увлеченность, когда заявленные детали ведут себя слишком самостоятельно.

Так, буфетчик Соков, пришедший к Воланду и смиренно качающий права по поводу превращения червонцев в резаную бумагу, тут же разоблачается в связи с его тайными сбережениями: “Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах… и дома под полом двести золотых десяток”.

И далее: “Десятки реализовать не удастся, – …по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в Госбанк”.

В тот же день, через короткое время, буфетчик был уже на приеме у профессора Кузьмина и, расплачиваясь после визита, “вынул тридцать рублей и выложил их на стол, а затем неожиданно мягко, будто кошачьей лапкой оперируя, положил сверх червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке…

– Уберите сейчас же ваше золото, – сказал профессор, гордясь собой…”.

Странно, что Соков так и разгуливает по Москве с золотыми червонцами, которые вообще-то “под полом”. Просто они подвернулись автору по руку.

***

Широко известно, что следователи соответствующих государственных органов, ведущие дела по политическим статьям, как правило, сразу же предъявляли арестованным самые нелепые, по сути, стандартные, обвинения: причастность к террористическим группам, подготовка к покушению на тт. Сталина, Молотова, Ворошилова и др.; завербованность иностранными разведками и т.д. Если же подследственный отказывался подписывать подобный протокол допроса, к нему чаще всего применяли методы физического воздействия. Показания из него, что называется, выбивали.

Ведь обязательно требовалась личная подпись несчастного, подтверждающего собственную, не бывшую в действительности, вину. А отсутствие вины не просто бросалось в глаза, но вопило буквально с каждой страницы, стонало в каждой фразе любого “дела”, вытащенного впоследствии на предмет проверки, пересмотра, реабилитации (чаще посмертной).

И тут возникает естественный вопрос: а зачем сохраняли эти фальшивые архивы? Для кого? Ведь они содержали безжалостное разоблачение чудовищных органов. И если некие безумцы испытывали жгучую потребность в уничтожении миллионов, то почему они не сделали это втихаря, а оставили столь явное и откровенное свидетельство собственной бесчеловечности?

Я думаю, ими двигало мощное подсознательное убеждение, что все у нас в стране построено на лжи. Хотя на словах шумно утверждалось обратное.

***

На открытии мемориальной доски.

Я, как и некоторые присутствующие здесь, не только читал Ю.В. Трифонова по мере появления его книг, но и хорошо, близко знал Юрия Трифонова, Юру Трифонова. Я учился с ним в Литинституте, а впоследствии жил в одном подъезде на Ломоносовском, его квартира помещалась непосредственно под моей. У меня полно книг с его дарственными надписями, сделанными в разные годы.

Мы были не просто людьми одного поколения, мы были ровесники, родились в 1925 году. Но он умер 22 года назад, ровно день в день – 28 марта 1981 года.

Ю. Трифонов – трагический писатель. И еще – это пронзительно московский писатель, один из самых московских в нашей литературе. Ему доводилось жить в разных местах Москвы. Но глубоко символично, что мемориальная доска открыта именно здесь, на этом страшном доме, где была жестоко переломлена и его, счастливая до той поры, судьба. Это он силой своего таланта, своей жизни переименовал известный всей Москве “Дом правительства” в “Дом на набережной”, вбил в сознание всех этот термин.

Замечательный стилист, знаток человеческой души, психолог, он сам оставил по себе памятник, ибо бумага чаще всего прочней камня и бронзы. Особенно если на нее нанесен такой текст, как у Трифонова.

Эта доска не только посмертный подарок замечательному писателю. Эта доска – подарок и сегодняшней Москве, замусоренной множеством случайных, сугубо необязательных, псевдохудожественных уличных предметов, выдаваемых за нечто значительное. Не одно сердце сожмется печалью рядом с этой мемориальной доской, не одно обрадуется встрече с нею. И вспомнит то, что было, и вновь потянется к его книгам, к его судьбе.

***

Недавно отмечалось десятилетие учреждения Солженицынской премии (основана в 1997 г.). Некоторые считают ее самой престижной литературной премией России, другие с таким утверждением не согласны. Но это, как говорится, нормально: и результаты Нобелевских голосований не всех устраивают.

А я вот о чем. Еще за двадцать лет до возникновения Солженицынской премии, т.е. в 1977 году, я сидел как-то в так называемом Пестром зале ресторана ЦДЛ с двумя приятелями и вдруг увидел, что к нашему столику (ко мне!) подходит своей затрудненной, как бы несколько развинченной походкой незнакомый со мной Варлам Тихонович Шаламов (я встал) и вручает мне книжку стихов “Точка кипения” (“Советский писатель”, 1977) с дарственной надписью, сделанной тоже затрудненным, как и походка, корявым почерком.

Она начиналась: “Константину Яковлевичу Ваншенкину – автор”, а кончалась словами: “за золотое перо. В. Шаламов. Москва. 14 июня 1977”.

И знаете, о чем я думаю сейчас, держа шаламовскую книжку в руках? А ведь эта оценка – тоже великого писателя и страдальца – не слабее, чем бывала у Александра Исаевича. Здесь, правда, нет денежного эквивалента, но, может быть, в чистом виде это действует даже сильнее. И знаете, что еще? В большинстве солженицынских присуждений в качестве обоснования присутствует и гражданская, политическая составляющая. Здесь – только художественная.