Ливонская чума - Дарья Иволгина

Соледад молча подчинилась и раздвинула ноги. Она понимала, что Карлосу нужно сопротивление, и выгнулась на постели.

— Ах, ты так? Ты так? — бормотал Карлос, и его левая рука стремительно носилась по гладкому телу Соледад, останавливаясь только для того, чтобы ущипнуть ее или оцарапать. Правая рука принца, высохшая и мертвая, лишь скребла женщину по спине. Короткие ножки Карлоса дрыгались в воздухе.

Соледад, не моргая, смотрела в непрерывно изменяющееся, искажаемое тысячами разных гримас лицо принца. По слухам, которые донесли до нее кухонные прислужницы, врачи уже нанимали некую девицу, которой надлежало лишить принца его знаменитой девственности. Эта девица согласилась улечься под жестокого карлу лишь после того, как ей купили дом и назначили ежегодную ренту в тысячу золотых реалов.

Увы — девица потерпела полный крах. Принц даже не смог засунуть в нее свой жалкий хоботок.

А Соледад отдается ему бесплатно. Просто потому, что так приказал ей Киссельгаузен.

И еще потому, что этого хочет ее отец дьявол.

Рыча и вскрикивая, Карлос подпрыгивал на роскошном смуглом теле Соледад. Несколько раз он впивался в нее зубами и долго тряс головой, не в силах разжать челюсти. Соледад стонала от наслаждения.

Неожиданно она взмахнула рукой, и на спине принца выступила кровь. Он заверещал, как обезьянка, которую огрели кнутом за дурное поведение. И в тот же миг его тело напряглось. Наконец-то он смог проникнуть в женщину и задержаться там. Соледад захохотала, и принц отозвался ей. И образ краснолицего, тонущего в бездне дьявола возник между ними, соединяя их теснее, чем сделала бы это самая близкая плотская связь.

Неожиданно принц остановился. Он ощутил свое полное бессилие. Оттолкнув Соледад от себя, он вырвался из ее крепких объятий и вскочил, весь мокрый и красный.

— Шлюха! — закричал он, топая ногами. При этом его бесформенное тело быстро переваливалось из стороны в сторону. — Я не намерен транжирить свое семя на шлюх! Я желаю познать жену-девственницу, будучи девственным! Мне подсовывают вдовиц, вроде Марии Стюарт или Хуаны! Мне подкладывают потаскух! А потом вы смеетесь у меня за спиной и называете евнухом, только потому, что я не желаю развратничать! Убирайся!

Соледад спокойно встала, взяла шаль. Затем приблизилась к принцу и опустилась перед ним на колени. Он ошеломленно следил за ней, не вполне понимая, что она делает. Соледад опустила голову и приникла губами к тому бессильному органу, который пытался истерзать ее — и не смог.

Принц завизжал. А Соледад, завершив поцелуй, все так же равнодушно поднялась.

— Прощай, — сказала она Карлосу, — мы встретимся вновь в объятиях нашего отца.

— Убирайся! Убирайся! — верещал Карлос. — У нас нет общего отца!

— Ты знаешь, что есть, — сказала Соледад, уже стоя на пороге спальни. — Ты знаешь!

И исчезла в темноте, а там, где она только что находилась, возникло и тотчас растворилось то самое жуткое красное лицо, что так испугало его, когда он лежал на этой шлюхе Соледад.

Карлос зарыдал и начал рвать на полосы пропитанные потом простыни.

Елизавета Английская была очень довольна. Она резко прищелкнула пальцами — как сделал бы какой-нибудь моряк в таверне после удачного броска костей, — и приказала выдать Киссельгаузену несколько гиней сверх обещанного.

— Избавь меня от подробностей, — велела она. — Для меня достаточно знать, что этот ублюдок не женится ни на моей кузине, ни на ком-либо ином. Эту фигуру можно снимать с шахматной доски!

Киссельгаузен знал, что Елизавета — как и Карлос — кичится своей девственностью. Конечно, ходили слухи о том, что принцесса, а затем королева Елизавета, имеет любовников. Возможно, она действительно отдавалась мужчинам, но это всегда были чрезвычайно скромные мужчины. Они превосходно играли роль платонических возлюбленных, писали стихи, участвовали в честь прекрасной рыжей Бесс в турнирах, охотах и поэтических состязаниях, складывали к ее ногам заморские товары и боевые победы, — но не более того.

Девственность английской королевы, обрученной с государством, была самой дорогой жемчужиной Англии. Елизавета не переставала выставлять ее на аукцион. Она дразнила возможностью брака с ней Филиппа Испанского, Эрика Шведского, даже Иоанна Русского, не говоря уже о многочисленных французских принцах, отпрысках коварной и умной Екатерины Медичи.

И ни одному Елизавета не говорила окончательного «да».

И ни один из них не слышал от Елизаветы окончательного «нет».

Девственность королевы Англии была желанной крепостью, которую штурмовали почти все европейские дворы.

Девственность испанского принца была каким-то постыдным уродством. Ни один из монархов не имел серьезного намерения покушаться на это уродство.

И тем не менее обсуждать это с Английской Леди было бы неразумным. Конечно, она допускает довольно большие вольности при общении нужных ей людей со своим величеством, но испытывать судьбу лишнее. Поэтому Киссельгаузен ограничился лишь кратким отчетом.

Елизавета спросила:

— Вам понравилось то, как с вами обошлись при моем дворе?

— О, ваше величество! — почти взвыл немец, демонстрируя высочайшую степень восторга.

Быстрым мановением руки Елизавета прервала всяческие изъявления благодарности.

— Отлично. Я тоже довольна вами. Вы не согласитесь поработать на меня при шведском дворе? Брат мой Эрик совершенно обезумел. Он присылает мне письма, драгоценности и бесноватых послов почти каждый месяц. Разумеется, я не сомневаюсь в том, что шведский государь вполне способен быть супругом и отцом грядущих маленьких эриков, но вот в чем я далеко не так уверена, так это в моем желании сделаться счастливой матерью сих благословенных малюток…

Она хихикнула, совершенно как девчонка, дочка какого-нибудь английского мордастого лавочника, удачно прикупившего пару бочонков превосходного пива.

— Эрик беспокоит меня, — продолжала Елизавета уже менее игривым тоном. — Люди, которые приезжают сюда из Швеции, производят впечатление… странных. Согласна, у всякого свои странности. Но шведские странности слишком разительно отличаются от наших, английских. Вы понимаете меня?

— Вполне, ваше величество, — поклонился Киссельгаузен.

— Отлично! — Елизавета подбоченилась уже знакомым Киссельгаузену жестом, — Итак, вы согласны?

— Что я должен сделать? Только прикажите, ваше величество!

— Мне интересно, какими людьми окружает себя Эрик. О чем они беседуют. Каких дам предпочитают. Разумеется, Дальняя Любовь, которую испытывает ко мне его шведское величество, достойна самого прекрасного рыцарского романа, но… — Она вздохнула. — Меня больше занимает политика. Если честно, я хотела бы знать, как продвигается война Эрика с русским королем и насколько Эрик ослаблен этой войной. Эрик пока что будет несколько отлучен от моей персоны, поскольку мои взоры некоторое время будут направлены в сторону Франции… Так вот. Пока я любуюсь Францией и ее прекрасными принцами, порожденьями плодовитого лона Медичи, мне нужно, чтобы на севере все было тихо и спокойно. Иначе мой добрый брат Филипп меня сожрет. Я открываю вам самые сокровенные мои помыслы. Я ясно выражаюсь, господин Киссельгаузен?

— Абсолютно! — сказал немец.

— Можете ехать через Россию, — добавила Елизавета. — Правда, по слухам, в этой стране все застревают. Но у меня там есть торговая фактория, и английские моряки не раз приплывали в Новгород. Кроме того, в Москве, при дворе царя Иоанна, имеется мой посол. Я дам вам соответствующие письма, так что случае нужды вам окажут помощь даже в России.

— Я поражен предусмотрительностью вашего величества! — воскликнул Киссельгаузен.

Елизавета, сощурившись, посмотрела на него своим особенным, пронизывающим взором. Она видела, что немец вполне искренен. Просто у него такая манера выражаться.

— Надеюсь, вы не обманете моих ожиданий, — сказала ему Рыжая Бесс на прощание.

Увы! Все надежды Елизаветы на этого ее эмиссара рухнули в тот день, когда Киссельгаузен был обнаружен мертвым в трактире на окраине Новгорода, в комнате, которую снимал.

Его нашла Соледад. Она зашла к хозяину с сообщением о том, что для выступления все готово, — но остановилась на пороге. Киссельгаузен лежал на кровати, откинув голову назад и свесив одну руку и одну ногу. Он как будто хотел вскочить и убежать при виде чего-то страшного — но не успел и пал, сраженный в последнем, неравном бою.

Осторожно делая шаг за шагом, Соледад проникла в комнату. Лицо ее хозяина почернело, верхняя губа была вздернута, и лошадиные зубы торчали изо рта, — так обычно «смеются» лошади, отметила про себя испанка машинально. Сейчас это уже не имело значения. Киссельгаузен умер — и умер он, убитый какой-то безжалостной болезнью.