Ливонская чума - Дарья Иволгина

Дарья Иволгина

Ливонская чума

Случилось так, что однажды двое друзей-«ролевиков» — лесной эльф Эльвэнильдо, «в миру» Сергей Харузин, и черный эльф Гвэрлум, «по жизни» — Наташа Фирсова, отправились в лес, на большую ролевую игру вместе с однокурсником Наташи Вадимом Вершковым. Вадим был человеком, и человеком себя считал, а, играть любил в войну, занимался реконструкцией, создавал доспехи и оружие «как настоящие», интересовался восстановлением исторических процессов.

Наташа нравилась Вадиму. Но, как она объясняла поклоннику, любовь между эльфом и человеком невозможна. Поэтому они-де обречены страдать. Эльвэнильдо, «лесной эльф», считал себя ее побратимом. Довольно сложные отношения, которые культивировали трое приятелей, получили совершенно новое развитие после непонятного события, забросившего всех игроков почти на полтысячелетия назад, во времена Иоанна Грозного.

Одним прекрасным утром все участники ролевой игры проснулись в середине шестнадцатого века. И начались для них совершенно новые приключения, о которых они даже мечтать не смели. Троица друзей вышли на дорогу, ведущую в Новгород, и повстречали там скомороха Недельку с его приемышем, диким мальчишкой, который меньше всего на свете любил работу и предпочитал спать да набивать брюхо.

Неделька и стал «поводырем» для ролевиков в новом для них мире. Скоморох познакомил ребят со своими давними друзьями и покровителями, близнецами Флором и Лавром. Близнецы были сыновьями разбойника Опары Кубаря. Пленная душа этого лиходея скиталась между мирами, не находя себе успокоения, и только благодаря преданности сыновей и помощи их новых друзей обрела покой[1].

Каждый из петербуржцев (странно было им жить в мире, где их родной город еще не основан, да и царь Петр еще не народился — что там! династия Романовых еще не взошла на престол!) постепенно находил свое место в новой жизни. Вот разве что Гвэрлум впуталась в неприятности с черным колдовством, — но и эта история разрешилась благополучно[2].

Наташа Фирсова влюбилась во Флора и со временем стала его женой. Вадим Вершков также обрел семейное счастье — с боярской дочерью Настасьей Глебовой.

Познакомились с семьей Глебовых наши герои при трудных обстоятельствах. Клеветница, полусумасшедшая, но очень хитрая женщина, которая в свое время претендовала на место царской жены (Иван Грозный предпочел ей Анастасию Романовну Захарьину), затеяла заговор против государя. А заодно донесла на боярина Глебова, что он якобы изготавливает фальшивые деньги. По наговору Глебов с женой были казнены; дети их, Настасья и совсем юный Севастьян, направлялись в монастырь.

Но Флор и его друзья знали правду. По пути пленный Севастьян был освобожден выкормышем скомороха Недельки. Подростки, несмотря на всю разницу в их происхождении и воспитании, подружились. Севастьян сделался крестным отцом скомороха, выращенного Неделькой в самом настоящем язычестве, и парень, получивший имя Иона, сделался преданным другом и оруженосцем молодого боярина.

Флор с Наташей сумели освободить Настасью Глебову из монастыря, а затем и доказать невиновность ее родителей. Глебовским детям был возвращен дом и все имущество. Вадим Вершков женился на Настасье, которая родила ему двух дочерей[3].

Прошло больше пяти лет после того, как «приключенцы» — участники роковой ролевой игры — оказались в шестнадцатом веке. Многое уже стало им понятно в той жизни, которую они вели. Среди их давних знакомцев были и английские моряки, и ливонские рыцари. Случилось им выполнить задание тайного ордена Святой Марии Белого Меча — международной организации, занимающейся розыском и уничтожением запретных книг — книг, содержащих тайное магическое знание, совершенно ненужное человечеству для духовного роста и совершенствования.

Преследуя одну такую книгу, они добрались до Испании и там сумели настичь ведьму по имени Соледад Милагроса. Сама Милагроса оказалась на свободе, но все, ради чего она жила, было уничтожено.

Ливонская война была в разгаре. Севастьян Глебов, молодой воин, со своим оруженосцем Ионой, участвовали во взятии важной ливонской крепости Феллин. Севастъяну дали «полк» смертников — осужденных преступников, которым надлежало, жертвуя собой, взорвать крепостную стену. Сумев спасти многих из своих людей, Севастьян завоевал их преданность[4].

Тем временем война продолжалась…

Глава первая. Комета

Новгород встретил вернувшихся из Испании Флора, Харузина и Наталью празднично — первым снегом. После пальм веселыми и удивительно реальными показались путешественникам самые обычные березы, клены, дубы.

— Совершенно ненастоящее дерево, — высказался Харузин о пальме. — Она ведь и тени не дает, заметили? То ли дело липа какая-нибудь…

Снег валил с неба светящимися хлопьями. Странное сияние окутывало город. В белых шапках стояли дома, высоко на холме особенно, словно озаренные искусственной подсветкой, пытали луковки церквей. Кое-где на деревянной мостовой снег был уже растоптан, но по большей части он лежал пушистый, нарядный.

— Вот что значит — не сыплют соль с песком, — заметила Наталья.

Флор глянул на нее искоса.

— Ты хочешь сказать, что у вас так делают?

— У нас… — Наташа вздохнула.

Она начала забывать Петербург, город, где прошло ее детство. Город, которого еще нет на карте России. Потому что не родился еще царь Петр, который в своем безумии и высокомерии задумает заложить новую столицу своей великой империи посреди чухонских болот. И оттуда, из болот, грозить шведу, надменному соседу.

Питер, по мнению большинства (в том числе и его обитателей) породил людей особого, надменного имперского склада. Сухие и высокомерные, питерцы остались таковыми и после падения империи, когда столицей вновь. сделалась дебелая, сытная Москва. Бывшая «порфироносная вдова» помахивала пухлой ручкой и время от времени роняла на Петербург деньги. Петербург деньги брал и хмуро двигал желваками.

Питерская и московская школы оставались непримиримыми соперниками. Начиная с того, как произносить слово «дождь» — просто «дождь» или «дощь». Начиная с того, как называть элемент, отделяющий пешеходную часть улицы от проезжей — «бордюр» или «поребрик» («когда падаешь, крепко шибает по ребрам — легко запомнить, почему поребрик», — шутили некоторые).

Так вот, ничего этого еще нет. И потому даже если Наталье и Сергею очень-очень захочется вернуться и хотя бы побродить по знакомым улицам, — возвращаться им будет некуда.

Таинственная сила перенесла их в эпоху Ивана Грозного и бросила там, можно сказать, на произвол судьбы. Другое дело, что «приключенцы», матерые участники ролевых игр, «мотальцы по отражениям», нигде не пропадут. «Отражениями» в ролевой среде иногда называют различные «миры», которые суть отражения первого, истинного мира. Каков этот истинный мир, никто толком не знает. В знаменитом цикле Желязны об Эмбере истинным миром является, естественно, сам Эмбер, а прочие миры лишь искаженные повторения его.

Очень подходящая терминология для того, чтобы описать происходящее. Истинным миром будем считать Петербург на грани двадцатого и двадцать первого веков. Отражением — Новгород времен Иоанна Грозного. Еще точнее — Новгород на пороге 1561 года от Рождества Христова и сколько-то там от Сотворения Мира, как здесь принято считать. Наталья так и не приучилась прибавлять 5508 к той дате, к которой она привыкла. Или 5509 — если дело было после 1 сентября, то есть после Нового года.

Говорят, человек, оказавшийся в непривычных для себя условиях, никогда не привыкает к ним полностью. Всегда остается какая-то маленькая частичка естества, которая будет сопротивляться новшеству. Как будто из упрямства. Как будто в этом-то сопротивлении и заключается вся истинность его «я». У Натальи был одноклассник, который в возрасте четырнадцати лет вместе с родителями уехал в Америку. Несколько лет потом они переписывались.

И спустя пять лет — когда он уже начал писать по-русски с ошибками, свойственными людям, для которых русский не родной язык, — он признавался: «Привык ко всему: к пальмам вместо лип, к небоскребам и коттеджам вместо „хрущевок“, к фунтам и милям… Но вот температуру воздуха в Фаренгейтах измерять по-прежнему не могу. Душа не принимает. Казалось бы, мелочь, но вот все время перевожу в градусы по Цельсию. Иначе даже непонятно, жарко на улице или так, прохладно…»

Вот и у Наташи осталось нечто, с чем она никак не могла расстаться. Новый Год. Здесь его отмечали 1 сентября. И только царь Петр, с его встопорщенными усами и выпученными глазами обезумевшего кота, издаст постановление отмечать новолетие с 1 января. И при том повелит никаких пьяных буйств не чинить — «на то других дней в году хватает».