Три часа без войны - Максим Бутченко

Постепенно в голове Ильи все становилось на места. Осталось только выяснить пару деталей.

— Привез я сына с Ленкой домой. Старуха моя не могла нарадоваться на внучка. Не отходила от него. Я взял отпуск на пять дней. Так непривычно было смотреть на лицо маленького человечка, в котором угадываешь свои черты. Тогда вдруг я осознал, что пошел по стопам своего отца. Батя понимал, что семья — это единственное, что у него есть. Ну, кто он такой был? Да никто. Перепробовал с десяток профессий, ничего толком не нашел. Тогда я понял, что вот также и мне довелось испытать тяжесть никчемности своего существования. И в работяги я пошел только потому, что ничего больше не умею делать. Могу копать или не копать. Вот и все мои большие умения. И только семья давала мне пристанище. Там я понимал, что есть люди, которым я, черт возьми, хоть на полшишечки нужен! Родился ребенок — и я почувствовал себя отцом. Так часто сидел с малышом рядом, молчал. Сынишка ручками двигал, как кукла, а потом, бывает, обхватит пальчиками мой палец и держит. На лицо — вылитый я. Когда сердился, брови делались, точно как у меня. Один раз, когда ему исполнился годик, заболел — температура. Ленка потащила его к бабке-шептухе, чтобы сглаз с него сняла. Мать, как узнала, что без спросу к колдунье внука отнесли, места себе не находила. Все говорила, что проклятие на себя накличем, крестилась и шептала слова из молитвослова. Да и я занервничал. Мать у меня набожная, в Почаевскую лавру часто ездила. А тут и я подумал, как бы хуже не было. Вечером Ленка принесла ребенка — тот спал. На следующий день — от температуры ни следа. Я не мог нарадоваться, плясал, как дурачок. Поднял Андрюшку, прижал к себе, слышу, как его сердечко бьется, учащенно, словно хочет побыстрее отстучать, торопится жить… Но проклятие нас не обошло стороной… Наступил Майдан. Вначале я как-то без внимания отнесся к происходящему. Ну, вышли сосунки, подростки на площадь, в ЕС они требуют вступить. Да они тяжелее члена в руках ничего не держали. Янык, конечно, гад, отбабахал себе какое-то Межигорье, но вот посуди: он ведь, сука, тоже за семью держался. Сыновья, даже жена не обижена была. Все делал ради своей, пусть и большой, хаты. Так чем он плох? — вопрошал Лёха.

— А кто дал приказ стрелять по митингующим? — парировал Илья.

— А-а-а. Вот ты и запел, так и знал, что ты «майданутый». А зачем они вылезли из своих нор? Мы вот всю жизнь роем, как кроты, света белого не видим, а им, падла, жизни хорошей захотелось. У гейропу потянуло?! Не бывает, чтобы вот так взял и устроил революцию без последствий, — отрезал Лёха.

— Не бывает, — согласился Кизименко. — Так же, как нельзя давить людей, считать их пустым местом.

— Нельзя? Да что ты знаешь о пустоте? Черной, которая тебя окружает. Бляха, и нет из нее выхода. Потому что жизнь — это и есть пустота. А за ней — еще бóльшая пустота. Нельзя угодить всем. Человек проживает дни, заполняет их существованием, так он устроен. А все, сволочи, идеалисты хреновы, мечтающие о мировом счастье, приводят народ к разрушению. А знаешь почему? — спросил Лёха.

— Почему? — прищурился Илья.

— Да потому что… Отец мне часто говорил: «Сын, в жизни существует закон сохранения не только порядка, но и беспорядка. Главное — понять, что есть хорошо или плохо. Потому что как ты себя в жизни поведешь — все вернется. Даже если будешь думать, что делаешь добро, делая зло, — тот же беспорядок к тебе вернется. Вот почему!» — почти прокричал шахтер.

— Так что, сидеть сложа руки, когда какая-то падаль сосет последние соки из народа? — риторически вопрошал Кизименко.

Лёха вскочил, засуетился, было видно, что нервы у него совсем ни к черту. Он готов был сорваться, но пока держался.

— Я расскажу тебе сейчас, — прорычал он. — Вот смотри. Жил я с Ленкой и Андрюхой, никого не трогал. В аэропорту возня началась в мае, а потом в июне еще громче стало. Думаю, пора валить, но дом жалко бросать. Местная алкашня сразу же припрется, устроит тут базу, все разворуют. Слышим, как «укры» грохают по Донецку, а у самих поджилки трясутся. Шахта сразу закрылась, какой там спускаться под землю, когда на земле бомбежка. Воду перестали подавать, видно, где-то перебили трубопровод. Я взял два ведра, пошел к колонке на улице — она там самотеком стекала. Поставил одно ведро. Вода еле каплет. Решил постоять подождать. Полсела уже выехало, а половина думала, как бы выехать. На улице пусто, словно все вымерли. Стою и слышу глухой свист, а потом грохот. Землю сотрясло, как будто она раскололась. Я пригнулся инстинктивно. Но зря — грохнуло чуть вдали. Черный дым сразу клубом поднялся с пламенем вперемешку. У меня сердце в пятки ушло. Я ведра бросил, побежал вперед, а там… — вдруг замолчал Лёха.

Его голос дрожал. Было видно, что эту историю он рассказывал не один раз, а слушателей перевалило за десятки. Но всякий раз он дополнял свой рассказ новыми подробностями, подкреплял новыми фактами и деталями. В камере голос Лёхи звучал, как молот, разрушающий бетонную стену.

— А потом я подошел, смотрю: в середине моей хаты впадина. Мина упала прямо на дом, который обсыпался внутрь. Фасад остался целым, правая стена стояла, а левая — наполовину обрушилась. Огонь полыхал в средней комнате. Мать выглядывала из двери кухни. Лица на ней не было. Бледная, как поганка. Ладонь прижала ко рту. Я побежал к ней, кричу: «Где Андрюха с Ленкой?» А мамка сдавила рукой губы и мычит. Ничего не может сказать. Позади меня взрывается шифер, валит дым куда-то сторону. «Где они?» — вопил я. И тут она сказала. Нет, не проговорила, простонала: «Там». Замолчала, разрыдалась, опустилась на землю. Пламя пожирало дом, все, что было для меня ценно. Я пытался попасть внутрь, но огненная стена не давала пройти. Крик вырывал мои внутренние органы, выворачивал их наизнанку. Я орал, словно с меня содрали кожу. Ничего не мог сделать: ни воды, ни пожарных. Как тушить? Только и смотрел, как огонь распространился на кровать, стулья, половик, вещи. Пламя разрасталось, его жар накалял воздух, которым уже невозможно было дышать. Но я не мог сдвинуться с места. И тут мне показалось, что, прикрываясь огнем, кто-то движется в густом пламени и мелькает. Кидается из стороны в сторону, испытывая адские мучения, падает и снова встает, но уже никогда не сможет вырваться наружу, — ледяным и спокойным голосом проговорил Лёха.

Глава 15

Холодный ветер влажной тряпкой протирал лицо Кизименко. Вдалеке виднелась гряда Диклосмты, укутанная белым одеялом. Горный массив, на котором никогда не тает снег, возвышался над зеленью склонов чередой острых, грубо нарезанных камней с белоснежным флагом капитуляции бесцветия перед остальными цветами. Илья глубоко вдыхал воздух, который проникал в легкие и, казалось, распрямлял их. За спиной у него словно появились крылья, раскрылись во всю длину, смахнули пыль, разомкнули круг. Он готов был парить. В сердце было так свободно. В душе — радостно. Как там называют это чувство люди? Счастье? Может быть, и счастье. Он не понимал, как это, быть счастливым.

Голубой прилив на небосводе, пена облаков растворялась, как небесная волна. Внизу копошились люди. Мечтали о чем-то. Погрязли в желаниях. А Кизименко ничего не было нужно — он смотрел на белые остроконечные вершины, дышал и думал о том, что люди всегда хотели остановить ход секунд. Если бы время замерло, как замирает пространство, отлитое в каменных куполах гор, тогда, наверное, удалось бы потрогать минуту, прикоснуться к ней, почувствовать кожей. И тогда можно было спрятать время, оставить его себе, сохранить. Но, увы, время не имеет четких форм, заостренных зубцов, треугольной геометрии. Человек удручающе не властен над временным потоком, ему остается только смиренно плыть по нему куда-то вдаль, туда, где жизнь обрывается, как глубокий водопад.

Илья разглядывал скалистые, заостренные серо-бурые хребты, глянцевую поверхность неба — и что-то распирало его изнутри, переполняло, проливалось через края. Чувство малознакомое и призрачное. Он был счастлив.

— Лейтенант, ответь. Лейтенант, — противно запищало радио.

— Слушаю, — отозвался он.

— Тут к тебе дед пришел, говорит, ты знаешь, откуда он вернулся, — снова проскрипело радио и замолчало.

— Иду, — ответил начальник заставы и начал спускаться с горного склона в долину.

Когда до здания поста оставалось метров триста, из-за большого валуна, лежащего на холме, вышел Загид — старик, которого он посылал в Грузию получить разведданные.

— Я пришел. Кое-что узнал, — заговорщически проговорил он.

— Да, я тебя ждал. Что нарыл? — спросил Илья.

Тот вместо ответа протянул исписанную бумагу, вырванную из школьной тетради. Лейтенант раскрыл ее — там корявым почерком перечислялись все грузинские погранзаставы, количество разведчиков, некоторые номера телефонов, должности.

— Хорошо, старик, жди здесь. — Илья направился к посту.