Туманные аллеи - Алексей Иванович Слаповский

– Нет.

– Будет. Ладно, я все поняла. Больше не пристаю.

И в самом деле, перестала звонить по ночам. В начале июня уехала с матерью и Настей на дачу в Кратово. Звала Антона на выходные, он пообещал, но тут навалились дела перед отпуском, готовили номер журнала в задел, то есть, получается, сразу два.

И вот сообщение. Схожу с ума. Без запятых.

А совещание все длилось.

Антон не выдержал, сказал, что отлучится на пять минут.

Вышел в коридор, позвонил.

Ответила Настя.

– Это я тебе писала. С ее телефона, а то мне еще не ответил бы.

– А с ума кто сходит?

– Ленка. У нее реально психоз. Ты можешь приехать?

– В чем выражается?

– Пьет и плачет. Третий день. А бабка лежит и стонет. А мне что делать?

– Для бабушки «скорую» вызвать.

– Вызывала, приезжали уже. Ничего особенного, дали успокоительного. Она всегда так, если что-то неприятное – ложится и стонет. Она так прячется от всего. Антон, пожалуйста, приезжай, а то я все брошу и сбегу!

– Потерпи, вечером приеду.

– Вот спасибо!

Антон выбрался из Москвы в девятом часу. Заехал в супермаркет, набрал продуктов. Подумав, при- хватил и вина.

Когда подъехал к даче, Настя тут же вышла. Сообщила:

– Спят обе. Вот бы до утра!

– Да, хорошо бы. Есть хочешь?

– Еще как! Со среды ничего не покупали и не готовили, одни макароны остались.

Антон зашел в дачу. Это была половина деревянного дома, построенного в шестидесятые, а то и в пятидесятые годы. Маленькие комнатки, стены в выцветших обоях, темно даже днем, потому что дача окружена соснами вперемежку с другими деревьями, все заросло диким кустарником – после смерти мужа Виктории Борисовны за участком никто не ухаживал. Вторая половина дома была переустроена и надстроена, хозяин отгородился высоченным забором, который прибавлял соседям сумрака.

Татьяна Борисовна спала на продавленном диване в строгой покойницкой позе – лицом вверх и скрестив руки. Елена была во второй комнате, лежала на кровати с металлическими прутьями и набалдашниками, зарывшись в скомканное одеяло. Из уголка рта на подушку тянулась нить, похожая на клеевую. Антон огляделся, ища салфетки или полотенце, не увидел, аккуратно промокнул лицо Елены уголком одеяла.

Потом устроился с Настей на небольшой застекленной веранде.

Настя соорудила себе огромный бутерброд с ветчиной, сыром, помидорными и огуречными дольками и салатом, полив все это майонезом.

– Смело! – оценил Антон.

– Я что угодно могу жрать, все равно буду тощая. Ты же видишь – Ленкины гены. Она яичницу с колбасой с утра ест, и хоть бы что. Мы давно не виделись, я классная стала, правда?

Это не было правдой. Настя стала именно тощей, а не стройной, в отличие от Елены. Глаза бледно-голубые, кожа молочно-белая, в веснушках. Мелкие зубы, тонкие губы, рыжие волосы. И два прыщика рдеют на щеке.

Антон спросил:

– Что произошло? Она была в норме вроде бы.

– Ну да, с весны стишки все писала, какие-то книги редактировала. Из стишков целый сборник составила – и все.

– Что все?

– Начала пить и мне эти стишки читать. Там о том, как она кого-то разлюбила, то есть ясно, что Виктора, и как ей теперь хорошо. И какой он ничтожный, и все в этом духе. А потом начала комментарии всякие. Как у них с Виктором все было и почему кончилось. С подробностями. Антон, когда у тебя дети будут, не говори с ними ни о чем личном. Им это не надо. Ну, вот как в школе учительница. Я знаю, что она учительница, а кто у нее муж или любовник, как она живет, какая у нее зарплата, мне это не упало ни разу. Она просто учительница. А мама – просто мама. И папа – просто папа.

– Кстати, почему ты отцу не позвонила?

– Какому отцу? Ты о ком?

– Понял. Ну, и что?

– И все. Пила и читала стишки, и про Виктора рассказывала, какой он идиот. Потом плакать начала. Пьет и плачет. Психоз полный вообще. И молча, главное. Лучше бы уж стишки. А потом бабка свалилась.

– Насть, чего ты их так? Ленка, бабка. Не любишь, что ли? – спросил Антон.

– Если бы! Если бы не любила, я бы счастливая была! Люблю. И они меня любят. От этого все проблемы.

– Разве? – удивился Антон.

– Конечно. Потому что все острее воспринимается, – по-взрослому сказала Настя.

Она вообще казалась очень взрослой, несмотря на свою пубертатную внешность. Настя сама это понимала и нарочно подпускала в интонации и слова подросткового косноязычия. Так многие ее ровесники делают, чтобы старшие не догадались, насколько дети уже выросли, и не потребовали от них полного ответа за слова и поступки, но у Насти была другая причина. Она иронично наигрывала подростковость, подобно зрелым женщинам, которые играют в девочек, – кто по неумному кокетству, кто забавляется, а для кого-то это способ испытать собеседника: если будет посмеиваться, всегда можно сказать – ты что, шуток не понимаешь?

– Нет, правда, – объясняла Настя, – и обижаешься сильнее, и ругаешься до ненависти просто. А если обнимаешь, то задушить хочется. Или укусить. У тебя так бывало?

Антон подумал, что нет, не бывало. Кивнул и сказал:

– Да, конечно.

– Значит, понимаешь. Она вот меня натаскивает постоянно, чтобы я была самая умная и образованная. И я стараюсь. Зачем? Чтобы любила? И так любит. Но ей этого мало. Мы вот на пруд ходили, я решила тоже искупаться. Никого не было, вечер. Днем я на солнце не рискую, ты же знаешь. Разделась и вижу – она на меня смотрит так… Ну, с таким как бы отвращением, что ли.

– Перестань.

– Ну, с сожалением или… Не знаю. Она бы хотела, чтобы я была офигительная. Как она. Она же перфекционистка тотальная. Ей надо, чтобы все ее считали самой гениальной поэтессой. Чтобы муж на руках носил и кофе в постель подавал. Чтобы в электричке узнавали.

– Она на электричках не ездит.

– Теперь ездит, зимой воткнулась на стоянке в кого-то. И хорошо воткнулась, весь перед всмятку. Короче, ей надо, чтобы все было идеальное. И я чтобы была идеальная. Чтобы все говорили: ой, какая у Кадомцевой дочь красивая! А я урод.

– Настя…

– Ты-то хоть не ври. Урод полный я. Папаше спасибо. Я бы эту кожу с себя целиком стащила и новую заказала, если бы можно. И сухая страшно. Вянет. Я увядаю уже, прикинь. Мне шестнадцати еще нет, а у меня морщинки уже на глазах, на шее, на животе даже. Показать?

– Не надо.

– И пятна родимые везде, будто меня