Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

— Слушаю, Федор Гаврилович, — прокричал он неестественно высоким голосом. Кричать совсем не требовалось, но он, видимо, невольно повторял Городилова.

По тому, с каким угрожающим и победным видом отдал Городилов трубку, и по тому, как начальник станции, слушая Таврового, нервничал и все порывался объясниться, Виктор Николаевич понял, что дело плохо.

Хотя Овинскому не терпелось взять трубку и вступить в спор с Тавровым, он подавил в себе это желание. Сознавал: едва заслышав голос зятя, Тавровый ощетинится против всего, что будет исходить от него. Говорить с Тавровым — значит окончательно погубить дело. Овинский решил, что вызовет начальника отделения.

Начальнику станции удалось наконец заставить Таврового выслушать его. Но, слишком волнуясь, он объяснялся путано, торопливо, и со стороны было трудно понять, почему же все-таки необходимо отдать предпочтение Кряжеву, а не Городилову. Начальник локомотивного отдела оборвал его и снова начал говорить что-то сам. Молодой человек, совершенно растерянный и расстроенный, умоляюще посмотрел на Виктора Николаевича, приглашая его вмешаться. Это поняли все, кто был в помещении. Выжидательные взгляды скрестились на Овинском, и он, подчиняясь им, помимо своей воли и своих прежних намерений, шагнул к телефону.

— …С какой стати начали диктовать требования паровозникам!.. — услышал Виктор Николаевич. Басовитый голос Таврового звучал по телефону особенно густо и гулко.

— Здравствуйте!.. — перебил его Овинский, стараясь подавить дрожание руки, сжимающей трубку. — Это… Овинский говорит.

— Кто, кто? — переспросил Тавровый.

— Овинский.

— А-а!.. — Некоторое время в трубке слышалось лишь покрякивание и мычание. — Здравствуйте!.. Вы что… вы непосредственно в Затонье?.. Так что же там за кавардак такой?

— Почему кавардак? Не вижу ничего подобного, — начал Виктор Николаевич.

Главная мысль, которую он хотел высказать, заключалась в том, что рейс Кряжева имеет огромное значение для депо, что за ним должна последовать перестройка эксплуатации локомотивов на новой, более эффективной и экономической основе. Как это часто и прежде бывало с ним, во время речи он, находя нужные слова для выражения своей главной мысли, сам все лучше и лучше уяснял себе ее значимость и ценность. И, уясняя, все более увлекался и воодушевлялся сам. Под конец голос его звенел от возбуждения, а каждое удачно сказанное слово рождало рой новых слов и новых мыслей.

Кряжев, который до сих пор стоял понурившись, поднял голову: лицо его, прежде усталое, безразличное, преобразилось. Он весь обратился в слух, и казалось, что уши машиниста даже чуть оттопырились и подвинулись вперед. Юрка перестал стрелять глазами по комнате и переглядываться с девушкой-оператором. Слушая Овинского, он то широко и завороженно улыбался, то, становясь серьезнее, задумчивее, приглушал улыбку, и она лишь чуть дрожала на его губах, то вдруг снова давал ей волю. Юрка часто обращал глаза к своему машинисту и, убеждаясь, что Кряжев доволен, еще более светлел лицом.

Начальник станции, поддакивая Овинскому, кивал головой и то и дело повторял: «Точно!.. Точно!..»

Когда Овинский кончил, начальник локомотивного отдела некоторое время молчал и покашливал.

— Вы… вы вот что, — начал он. — Вы посмотрите там на часы! Вашему Кряжеву определенно отдыхать пора. Пока вы там торговались, у него все сроки кончились. Понимаете, кончились! Министр непосредственно требует, чтобы режим труда и отдыха локомотивных бригад соблюдался железно. Понимаете, же-лез-но!.. А вы там дискуссионный клуб открыли… И вообще вам следует знать, что за последние два года мы дважды повышали весовую норму на участке Крутоярск — Затонье. Понимаете, два-жды! А что сие значит?..

Между требованием соблюдать режим труда и отдыха локомотивных бригад и повышением весовых норм на участке не было никакой логической связи. Но сейчас Федор Гаврилович, видимо, не был способен следить за логикой. Он заботился лишь об одном — опрокинуть на голову Овинского побольше нравоучений.

— …Лихачество! Понимаете, ли-ха-чест-во!.. — слышал Овинский в трубке. — А вы хоть догадываетесь, что может быть в итоге? Обрыв поезда, остановка движения. Я уже не говорю о том, что Кряжев непосредственно гробит технику. Понимаете, гро-бит! И после этого у него хватает… хватает смелости требовать замены колец, дерзить администрации. И вообще у вас там в депо в последнее время («С моим приходом», — понял Овинский) творится черт знает что! Вывешиваются карикатуры на администрацию. Соболю, уважаемому человеку, способному специалисту, ходу не дают. Мы еще не спросили с вас за карикатуру на Соболя. Соболь — знающий, думающий инженер!..

Он почему-то особенно забеспокоился вдруг о Соболе. Тавровый так усилил голос, что трубка ревела около уха Овинского и он многое не мог разобрать. Зато было очевидно, что каждое слово о Соболе разносилось там, в отделении, далеко за пределы кабинета. Начальник локомотивного отдела явно пользовался случаем, чтобы продемонстрировать свое расположение к молодому инженеру из депо Крутоярск-второй.

Разговор закончился тем, что Тавровый снова потребовал к телефону начальника станции и приказал: немедленно отцепить от поезда четыреста тонн, немедленно отправить в рейс Городилова, а о задержке поезда выслать письменное объяснение. Федор Гаврилович мог приказывать начальнику станции — он был не только начальником локомотивного отдела, но и заместителем начальника отделения. Овинский сделал последнюю попытку помочь Кряжеву — позвонил начальнику отделения, но того не оказалось на месте.

Убедившись в своей полной победе, Городилов вынул за цепочку часы (хотя прямо перед ним висели большие стенные часы), подчеркнуто деловито глянул на них и поспешил выйти.

Собравшись с духом, Овинский поднял на Кряжева пристыженное, виноватое лицо. Взгляды их на мгновение встретились. В черных, твердо, как кусочки антрацита, поблескивающих глазах машиниста Виктор Николаевич прочел сдержанное выражение благодарности. Странно, взгляд Кряжева словно ободрял, утешал Овинского, как будто не самого Кряжева, а его, Овинского, постигла сейчас жестокая неудача.

— Так я подожду вас здесь, — сказал Виктор Николаевич, когда машинист, легонько подтолкнув своего помощника, повернулся к двери. — Вместе и пойдем в бригадный дом. Хочу посмотреть на него.

Машинист согласно кивнул.

Бригадный дом, небольшое двухэтажное каменное здание, стоял недалеко от станции.

Пока Кряжев вместе с помощником и кочегаром принимали душ, Виктор Николаевич осматривал помещение.

На первом этаже находились душевая, буфет, красный уголок и несколько комнат для отдыха. На втором располагались только комнаты для отдыха. Всюду было чисто и тихо, но в густом, влажном воздухе отдавало запахом не то прачечной, не то бани. Впрочем, Овинский скоро привык к этим запахам и к этому густому, влажному воздуху. Коридоры с ковровыми дорожками, комнаты на три-четыре места, обставленные всем необходимым, производили приятное впечатление.

Когда Виктор Николаевич завершил осмотр второго этажа, в коридоре, сопровождаемые дежурной по бригадному дому, появились Кряжев, Шик и Хисун. Раскрасневшиеся после мытья и словно похудевшие, они шли, запахнув одинаковые серые халаты, надетые прямо на трусы и майки. Халаты были короткие — по колена, и длинные голые мужские ноги, светлеющие ниже халатов, выглядели удивительно нескладно и смешно.

Мокрые волосы, брови и глаза Кряжева казались еще чернее, чем обычно. Но особенно прелестен был Юрка. Он раскраснелся более всех, и оттого разительнее стала голубизна глаз и яркая необычность льняных волос.

Дежурная толкнула одну из дверей. Сделав широкий жест, сказала:

— Располагайтесь, молодые люди.

Кряжев первым звучно зашлепал туфлями по пустой комнате.

Овинский остановился в дверях.

— Что ж, отдыхайте, — промолвил он в нерешительности.

— Нет, мы еще в буфет пойдем, — ответил Кряжев, садясь на кровать.

Шик и Хисун тоже уселись каждый на своей кровати, и Овинский вошел в комнату.

— Неужто Городилову этот номер так пройдет? — сразу же начал Шик.

— Ладно, Юрка, хватит, — откликнулся машинист. — Не вышло сегодня, выйдет в следующий раз.

— А что, Городилов вообще тяжеловесные не берет? — спросил Виктор Николаевич, противясь желанию Кряжева замять разговор.

— Почему не берет? — недовольно ответил машинист. — Он и сейчас на двести тонн выше нормы повез.

— На двести, но не на шестьсот, — продолжал наступать Овинский.

— Это уж его дело, — все так же недовольно и неохотно произнес машинист.

Кряжеву было не по себе. Хотя то глубокое и бессознательное уважение, которое Кузьма до сих пор питал к Ивану Кондратьевичу, было потрясено в нем и рушилось, как рушатся подорванные здания, он не хотел при Овинском говорить плохо о Городилове. Инстинктивно он продолжал относиться к Овинскому как к человеку пришлому, пусть хорошему, доброжелательному, но все же пока еще пришлому. Городилов же был машинистом, то есть человеком той профессии, того труда, того круга людей, тех условий жизни, которые в душе Кряжева давно объединились в одно ревниво оберегаемое понятие «мое»; ему было так же трудно напуститься на Городилова при Овинском, как было бы трудно сказать что-нибудь плохое про все это «мое».