Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Вздохнув, он принялся за еду. Он уже давно оправился от похмелья, и, несмотря на горестные мысли, аппетит у него был зверский. Разделавшись с завтраком, Анатолий чувствовал, что съел бы еще по крайней мере столько же. В другое время можно было бы занять денег у Юрки, но сейчас он рисковал начисто разоблачить себя перед Овинским — получку-то выдавали только вчера.

Анатолий завалился в постель, но уснуть не смог. Ворочаясь с боку на бок, он думал о том, что Городилов ходит победителем и кругом правым, а он, Хисун, снят в кочегары; что и сегодня Городилов опять добился своего и опять оказался правым, а он, Хисун, несмотря на свою попытку помочь Кряжеву, опять ничего не добился и даже не завоевал расположения Кряжева. Вспомнив о холодности, с которой и посейчас продолжает относиться к нему Кряжев, Хисун еще сильнее заворочался в постели. Он люто завидовал Юрке. Ему представилось, как Юрка вместе с машинистом пойдет из буфета в красный уголок, как они сядут рядом заниматься и как машинист опять примется испытывать помощника по дизелю тепловоза, а Шик будет задавать машинисту вопросы по электрической части. Пятую поездку совершает с ними Хисун, и каждый раз они занимаются здесь, в пункте оборота. Даже приехав как-то среди ночи, они долго не ложились, а, сидя на кроватях, пытали друг друга вопросами. В ту ночь Хисун долго вслушивался в их разговор, но ничего не мог понять. Речь их была пересыпана чужими, замкнутыми для него словами, и он уснул тогда с острым чувством страха за свое будущее.

Их усердие удивляло его. Оба они окончили курсы тепловозников (курсы, на которые его, Хисуна, никто не посылал, и, наверное, даже никому и в голову не приходило поговорить с ним на эту тему). Но они занимались так, как будто курсы абсолютно ничего не значили. И то, что Хисуну было удивительно и непонятно это, расстраивало его еще больше, потому что он лишний раз убеждался, как они далеки от него и как он отличался от них.

— А-а, зараза, чего там! — произнес Анатолий с досадой, стремясь отмахнуться от своих переживаний. Но он все не спал, все поворачивался с боку на бок и, продолжая думать, все досадовал и на свои думы, и на свою неожиданно открывшуюся неприятную способность столь усиленно вспоминать и раздумывать.

Из бригадного дома Виктор Николаевич направился прежде всего к вокзалу, чтобы взглянуть на расписание пассажирских поездов и рассчитать свое время.

Дождь перестал. Половина неба сияла чистой голубизной. Маленькая заасфальтированная площадь перед вокзалом сверкала лужицами, сам вокзал выглядел свежевыбеленным, и все кругом, как это бывает после дождя, приобрело обновленный, пестрый, цветистый вид.

И оттого ли, что так ярко сиял, звенел после дождя день и, проникая в душу, напоминал о каких-то радостях жизни, оттого ли, что Виктору Николаевичу выпало встретиться с Кряжевым и Шиком, и люди эти очень понравились ему, оттого ли, что даже Хисун вселял какую-то веру в лучшее, — настроение у Овинского необыкновенно посветлело.

Он подумал вдруг, что и там, в Крутоярске, в доме на набережной, все должно измениться к лучшему. В Ире наступит перелом. Обязательно наступит.

«Да что же это в самом деле! — рассуждал он с обычной своей горячностью. — Ведь дикость какая-то! Бред. Ну не может быть, что она не одумается. Одумается и поймет. Одумается и поймет… Надо поговорить с ней, — решил он. — Сегодня же. Приехать из Затонья и поговорить. Сегодня же!..»

Кажется, никогда еще со дня его ухода из дома на набережной надежда так громко не стучала в нем.

Ближайший поезд в сторону Крутоярска отходил через два часа. «Маловато времени. Жарко придется», — подумал Овинский. Конечно, можно было бы уехать с каким-нибудь другим, более поздним поездом, но Виктор Николаевич убедил себя, что должен сегодня же успеть в отделение, в орс, до конца рабочего дня, чтобы поговорить о «козьей ножке».

План действия в Затонье он наметил еще по дороге сюда. План был довольно обширен. Овинский решил не только побывать в «козьей ножке», но и поговорить с директором пригородного совхоза, с заведующим горторгом и с директором ресторана на вокзале.

Сейчас ему очень хотелось есть, но он пожалел времени и сразу же принялся за дела.

За два часа он успел всюду. Только не смог поехать в совхоз — для этого потребовалось бы полдня, — но он дозвонился туда по телефону. Директора совхоза на месте не оказалось, зато был главный агроном. Выслушав Овинского, он пообещал, что обсудит с директором, какие продукты совхоз мог бы продать железнодорожной столовой.

Заведующий горторгом тоже не отказал в помощи, хотя железнодорожная столовая была в ведении орса, он пообещал, что посоветуется со своими работниками и они выделят ей кое-что из фондов горторга. Однако он добавил, что, по его мнению, зав железнодорожной столовой порядочная шляпа, не нажимает как следует на орс.

«Шляпой»-заведующим оказалась молодая женщина с подведенными бровями и лицом, воспаленным, видимо, от раннего и чрезмерного увлечения косметикой. Пока она показывала хозяйство «козьей ножки», Овинский, не считаясь с тем, что в сущности-то заведующая ни в какой мере не подчинена ему, вел с ней требовательный разговор. Женщина оборонялась как могла. Она пыталась доказать, что все зависящее от столовой делается, но что ей не помогает орс, что местные заготовки не спасают положение, что и в совхоз, и в горторг она тоже обращалась… Но у Виктора Николаевича уже сложилось совершенно твердое мнение — заведующая столовой работает скверно и он, ничуть не смущаясь, все время делал упор именно на это обстоятельство.

Из столовой Виктор Николаевич поспешил в ресторан вокзала. Еще по дороге в Затонье он подумал, что коли в столовой готовят плохо, то почему бы не доставлять в бригадный дом обеды из ресторана.

Он изложил свою мысль директору ресторана. Директор, словоохотливый, темпераментный армянин, заявил, что это превосходная, замечательная идея. На самом же деле директору не хотелось связываться с хлопотной и невыгодной операцией. Он тотчас же назвал с десяток проблем, которые такой умный, хороший человек, как Овинский, должен помочь ему разрешить. Будь Овинский поопытней, а главное — задержись он подольше в Затонье, он убедился бы, что это дутые проблемы, что директор просто плутует. Но к перрону вокзала уже прибыл поезд…

Садясь в вагон, Виктор Николаевич думал лишь о том, как ужасающе долго будет тянуться путь до Крутоярска.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Поезд прибыл в Крутоярск, как об этом и сказали Овинскому на вокзале в Затонье, в десять минут шестого. Здесь тоже прошел дождь. В отдалении, за рекой, задевая крутые лесистые вершины гор, еще висели дождевые облака. Но они занимали лишь небольшой край горизонта. Там, где кончалась их густая синь, сразу же открывалась глубокая, чистая голубизна неба.

Как и в Затонье, все вокруг после дождя выглядело обновленным. Солнце, клонившееся к закату, щедро лило на город теплый розоватый свет. Воздух был разреженный, невесомый; хотелось дышать полной грудью…

Виктор Николаевич шагал по умытой, еще не просохшей мостовой так легко и быстро, как будто шел все время под гору. Надежда на то, что сегодня, именно сегодня произойдут какие-то перемены к лучшему, надежда, так громко застучавшая в нем вдруг в Затонье, все сильнее волновала его.

Отделение находилось недалеко от станции. Главный корпус смотрел на улицу, но орс помещался во дворе, в бревенчатом одноэтажном доме.

Начальник орса больше говорил сам, чем слушал Овинского. Он сразу же согласился, что заведующая столовой в Затонье с неба звезд не хватает. Но назначили ее недавно — надо же выдвигать молодые кадры, и она еще проявит себя. Конечно, нужно помогать, обязательно нужно помогать. Он сам в ближайшее же время поедет в Затонье, разберется, подскажет, изыщет резервы.

На том и порешили.

К дому на набережной Овинский шел берегом: мимо стен бывшего монастыря — там теперь размещалось ремесленное училище, мимо церкви, переоборудованной под кинотеатр, мимо швейной фабрики — двухэтажного здания, вытянувшегося на целый квартал. Потом начались жилые дома, деревянные и каменные, неприметные, безликие, похожие друг на друга, как все жилые дома старой провинции. Кварталы сменялись удивительно быстро, словно дома и заборы стали короче. Вот и парадный лестничный спуск, за который так влетело Федору Гавриловичу. Спуск открывали шесть толстых, громоздких колонн, соединенных не менее громоздкими арками. Сооружение это одиноко торчало впереди скромных строений здешней части набережной и раздражало своей неуместной, ненужной, тяжелой роскошью.

Дальше начинался сад.

Виктор повторял слова, которые он продумал в поезде, по пути из Затонья в Крутоярск, и которые собирался сказать Ире.