Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

— Зачем же пьешь? — спросил Овинский.

— Разве я один?.. Многие пьют, — заученно, равнодушно ответил медник и, хихикнув, добавил: — Курица и та пьет.

«Курица и та пьет» — до чего, в сущности, паршивая, подлая поговорка, — продолжал размышлять Виктор Николаевич. — А сколько их, таких вот дрянных, глупых, черт знает когда родившихся, продолжает ходить по нашей земле? «Пей, да дело разумей», «Пей — ума не пропивай»… Сколько всяких частушек да припевок… «Пить будем, гулять будем, смерть придет — помирать будем»… Какая дикая бессмыслица!..

Хисун в иной месяц зарабатывает по две тысячи[1], а в доме добра на двести рублей не наберешь. Один вечер в день получки — и зарплаты как не было. Полмесяца труда ради нескольких часов безрассудного гульбища, отвратительного, пьяного беспамятства. Мерзость! Мерзость!..»

Овинский быстро поднялся. Откидное сиденье, упруго выскочив из-под него, звучно хлопнуло матерчатой обивкой о стенку вагона и замерло в вертикальном положении. Овинский заходил по ковровой дорожке.

Погода испортилась, и, когда поезд прибыл в Затонье, сыпал бесшумный, неторопливый дождь. Пассажиров сошло немного, перрон был почти пуст. Виктор Николаевич направился было к вокзалу, чтобы выяснить, где находится бригадный дом, как увидел в конце перрона группу взволнованных, о чем-то спорящих людей. Овинский узнал Городилова-старшего, Кряжева и помощника Кряжева, живого стройного паренька по фамилии Шик. С ними были дежурный по станции — его отличала фуражка с малиновым верхом — и еще какой-то командир, очевидно из местных.

Овинский поспешил к ним.

Кряжева в депо все звали по имени-отчеству. Даже в третьем лице о нем говорили «Кузьма Кузьмич» — «Кузьма Кузьмич поведет», «Кузьмы Кузьмича машина», — хотя был он, в сущности, еще молодым человеком или, во всяком случае, находился в том возрасте, который никак не предполагал столь почтительного обращения. Обычно кадровые паровозники Крутоярска-второго при разговоре друг о друге придерживались семейной простоты.

«Петьку Амплеева старшим машинистом поставили, — говорили они, к примеру, хотя «Петьке» уже перевалило за четыре десятка. Кряжеву исполнилось всего лишь тридцать два года. Но так уж повелось величать его по имени-отчеству и никак иначе.

В Крутоярске-втором он появился мальчишкой, в сентябре 1941 года. Появился один. Мать потерял на дорогах эвакуации, отца вообще не знал. На ногах у него красовались новые лапти и красноармейские обмотки, а на плечах — изъеденный молью дореволюционного покроя френч, такой большой, что пришлось завернуть рукава.

Он смело вошел в отдел кадров и, проявляя неожиданную осведомленность, сказал:

— У вас курсы кочегаров открыты. Примите!

— А ты кто же будешь-то? — спросили его.

— Кузьма Кузьмич Кряжев, эвакуированный.

Кадровики грустно улыбнулись его ответу и снова спросили:

— Сколько хоть годов-то тебе?

Парнишка, не желая врать, молчал. Был он черноволосый, смуглый и рябой. Насупившись, сузил черные, как и его волосы, глаза, и они сердито поблескивали в тонких щелках.

Узкоплечий, тощий — настоящий заморыш, он, конечно, не годился в кочегары, даже если бы кадровики по нужде в людях и закрыли глаза на его совсем юный возраст.

— Хочешь, Кузьма Кузьмич, оформим тебя учеником слесаря? — предложили кадровики.

— На паровоз бы, — произнес он с мольбой, но, прочтя на лицах непреклонность, согласился.

Через несколько месяцев, когда Кузьма Кузьмич получил квалификацию слесаря по ремонту паровозов, он снова явился в отдел кадров и попросил:

— Пошлите кочегаром, я уже окреп.

Конечно, его не послали, но он стал каждый день ловить начальника отдела кадров и донимать все той же просьбой: «Пошлите кочегаром». Слух об этом необыкновенном упорстве дошел до Лихошерстнова, который был тогда машинистом-инструктором. Он взял юношу в свою колонну паровозов. На первых порах Петр Яковлевич поставил Кузьму Кузьмича работать на пару с девушкой — вдвоем они вполне заменяли одного сносного кочегара. Так война и несчастья войны помогли Кряжеву. В иное время он, конечно, не попал бы столь рано на локомотив.

Нигде, пожалуй, не соблюдается так непреложно и четко продвижение кадров, как в локомотивных бригадах. Кочегар, подучившись на курсах, непременно становится помощником машиниста, а помощник, пройдя специальную переподготовку, — машинистом. Это закон жизни любого депо. Хотя кочегар получает вполне приличные деньги, а труд его физически даже несколько легче, чем труд помощника, работник, засидевшийся в кочегарах, редкостное явление. Такому случаю удивляются, на него смотрят как на нелепое отступление от закономерности.

Кряжев поднимался по этим ступеням быстрее обычного. Оттого ли, что рано пришлось ему хлебнуть горя и забот, рано понять, как высоко нужно ценить человеческое внимание, совет и опыт, оттого ли, что по характеру своему он был жаден до познаний и бесхитростно прост в этой своей хорошей жадности, но Кузьма без колебаний и без робости, открыто, прямо шел навстречу каждому знающему, умелому человеку и перенимал, вбирал в себя все, что можно перенять, вобрать лучшего.

Место машиниста — на правой стороне кабины паровоза, у правого ее окна, или, как говорят железнодорожники, правого крыла. Здесь находятся все главнейшие рычаги управления паровозом. Место помощника машиниста — на левой стороне кабины, у левого окна, у левого крыла. Правда, помощнику постоянно приходится оставлять свое окно, чтобы подбрасывать уголь. Помощник — хозяин топки локомотива.

От левого крыла до правого в кабине паровоза всего два шага. Но для паровозника сделать эти шаги, преодолеть это ничтожное расстояние — значит взять очень важный, если не самый важный рубеж в жизни.

Кряжеву удалось перешагнуть этот рубеж еще задолго до того, как он получил право управления локомотивом и стал машинистом по всей форме. Однажды Лихошерстнов сопровождал в рейсе бригаду, в которой Кузьма ездил помощником. Наблюдая за машинистом, подбрасывая ему то советы, то вопросы, Петр Яковлевич нет-нет да поглядывал на своего «крестника». Юноша занимался своим делом, но чуткое, напряженное лицо и вся настороженная, собранная фигура выдавали, что творилось в его душе: каждый обращенный к машинисту вопрос Петра Яковлевича он принимает как обращенный к нему и тотчас же мысленно дает на него ответ. Растроганный Лихошерстнов не выдержал.

— Давай посадим Кузьму Кузьмича за регулятор, — предложил он машинисту. — На парочку перегонов.

Машинист удивился и обиделся:

— Нашел где баловством заниматься.

— Какое же баловство? — настаивал Петр Яковлевич. — Ты глянь, как у парня глаза разгорелись.

Машинист покосился на помощника, но продолжал все тем же обиженным тоном:

— Ему, значит, регулятор, а мне отопление?

— Боишься, что не сумеешь? — съязвил Лихошерстнов. — Ладно, я сам топить стану. Только пусти парня.

Он протянул длинную свою ручищу к противоположной стороне кабины и, взяв Кряжева за худенькое острое плечо, легонько поддал ладонью:

— Ступай, ступай!

Кузьма, чувствуя себя взлетающим в небо, занял место за правым крылом.

После первых же километров Лихошерстнов восторженно подтолкнул машиниста:

— Ты глянь, как рубит! Будто старый механик, а?

Машинист ничего не ответил.

Кряжев провел состав до самого Затонья. Когда он, не чуя под собой ног от счастья, спустился на станционные пути, машинист, задержав Лихошерстнова в кабине, сказал:

— Ну, Петр, в этом углане черт сидит.

Лихошерстнову же пришлось и «обкатывать» Кряжева, когда тот вернулся в депо после окончания школы машинистов. «Обкатать» — значит сделать несколько поездок с молодым машинистом. Кузьма не отнял у Лихого много времени. Оказалось достаточно всего двух с половиной поездок — срок невиданно короткий.

Труд машиниста тяжел. Он особенно тяжел на севере, где бывают лютые зимы.

Труд машиниста связан с постоянным нервным напряжением, постоянной тревогой, потому что машинист отвечает за грузы, которые перевозит, за жизнь людей, вверившихся ему.

Труд машиниста накладывает печать беспорядочности на его жизнь, потому что, как правило, график поездок машиниста существует лишь на бумаге: бригаду могут вызвать в рейс в любое, самое неожиданное время дня и ночи.

И все-таки настоящий машинист счастлив своей профессией и всей своей жизнью. Пожалуй, нигде не найдете вы столь ярко выраженную привязанность к своему делу, столь гордый и твердый патриотизм. В одних эта привязанность и этот патриотизм питаются сознанием приметности и значительности своего дела; в других они поддерживаются хорошим заработком и тем почетом, которым по традиции окружены машинисты; в третьих эта привязанность, этот гордый патриотизм порождаются любовью к самому процессу труда на локомотиве и любовью к самой машине.