Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Рыдания Лили переходили в тихий, облегчающий плач. Но Любовь Андреевна все повторяла: «Глупенькая, глупенькая!» — и, испытывая невыразимое наслаждение, продолжала гладить спину и плечи дочери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Город стоял высоко — над крутым скатом берега. Оттого и название ему дали Крутоярск. Железная дорога проходила пониже, ближе к воде. Терраса железнодорожного полотна, устремляясь вдоль реки, опоясывала берег примерно посредине его откоса.

В нынешние времена река поумерила силу, но в старину случалось, что вешние воды подкатывались к самой колее и вылизывали балласт из-под шпал.

Городская станция Крутоярск-первый находилась, разумеется, тут же, внизу, и, зажатая между рекой и горой, не могла расширяться. А город — как и все города Урала, заводской, рабочий, дающий металл и машины, — все шел да шел в рост. Когда-то только и было в нем славы что пристань да толстостенные купеческие лабазы. Теперь на добрых два десятка километров вымахнул он вдоль реки свои концы. Только станция оставалась прежней и не годилась Крутоярску, как детская туфелька юноше-здоровяку. Оттого-то и возник за рекой Крутоярск-второй.

Поезд, которым Овинский ехал в Затонье — пункт оборота деповских паровозов, шел через Крутоярск. После остановки на городской станции сосед Овинского по купе снова улегся спать, и, чтобы не мешать ему, Виктор Николаевич вышел в коридор.

Паровоз ходко тащил вагоны берегом, оглашая реку свистками и бросая дым на расположенные ниже железнодорожного полотна склады, погрузо-разгрузочные площадки, на дебаркадеры, пароходы, баржи и плоты. Было около семи утра, река еще выглядела сонной, но берег уже оживился в преддверии трудового дня.

Город был по другую сторону вагона, на горе; Виктор Николаевич не мог видеть его, но по причалам и береговым постройкам точно определял, против какой улицы или какого моста городской набережной сейчас проезжал вагон.

Показалась спортивная водная станция. В рамке деревянных крашеных мостков поблескивала неподвижная белесая вырезка воды, и пустынная трехъярусная вышка, как в зеркало, смотрелась в нее. Водная станция означала, что там, вверху, на берегу начался сад. А за садом, стоит лишь улицу перейти, в одноэтажном особнячке старинной постройки — Ира и Алеша. Овинскому представилось, что он поднимается по каменным, сточенным посредине ступеням крыльца, останавливается перед массивной дверью с прорезью под железным козырьком — для писем и газет, поднимает руку и надавливает пальцем гладкую податливую кнопку звонка…

Он даже сделал движение рукой и, поймав себя на этом движении, стремительно пошел по узкому коридору вагона, осаживая свое воображение и свою взволнованность.

Виктор Николаевич мог сколько угодно ходить взад и вперед по коридору, никому не мешая и не обращая на себя ничье внимание. Пассажиры спали в своих купе, да и было их мало. Мягкие вагоны в местных поездах обычно курсируют на две трети пустыми. Ездят в них, по существу, лишь сами железнодорожники. Обыкновенному пассажиру нет смысла платить за мягкость и купейность, чтобы проделать сравнительно недолгий путь между какими-нибудь двумя соседними городами.

Чтобы поспеть на этот поезд, Овинскому пришлось рано подняться. Впрочем, в последнее время он вообще мало спал. Случалось, что его будил рассвет, и дальше уж сна не было. Но сущее мучение доставляло начало ночи. Бессонница и то постоянное нервное напряжение, к которому Виктор Николаевич применился и которое днем даже становилось для него какой-то двигательной силой, истощали его к вечеру, и он добирался до постели весь разбитый. Воспаленные глаза слезились, словно их ело дымом или засыпало песком, голова делалась оловянной. Овинский поминутно зевал, и ему думалось, что он заснет как убитый, едва коснувшись постели. Он ложился и действительно скоро забывался. Трудно сказать, сколько длилось это состояние то ли дремы, то ли сна. Затем его вдруг словно подбрасывало от какого-то короткого внутреннего сотрясения, и он разом просыпался. Туманные видения забытья развеивались, Овинского обступала реальность ночи.

Общежитие, в котором он занимал комнатку, стояло около путей, и все шумы станции — говорок бегущих колес, лязг автосцепки, гудки маневровых паровозов, голос диспетчерского радио — врывались в окно. Поворачиваясь с боку на бок, Виктор Николаевич клял эти звуки, клял свои нервы. Клял до тех пор, пока через толщу всяких наслоений, вызванных усталостью, коротким сном, обозленностью, не пробивались, как всегда сильные своей свежей остротой, мысли о жене, о сыне, о своем несчастье. Тогда он начинал метаться в постели уже не от злости на себя, на бессонницу, а от этих мучительных мыслей.

Сегодняшняя ночь прошла не лучше обычного. Виктор Николаевич заснул, когда через Крутоярск-второй прогремел скорый, — это около двух часов ночи, а в половине шестого его уже подняли к местному поезду.

Город остался позади. Овинский присел на откидное сиденье против своего купе и раскрыл книгу. Но ему не читалось, и он принялся смотреть в окно, заставляя себя уйти из области трех раздумий, в которые его более всего влекло.

Поезд все еще бежал берегом. В чистом, по-осеннему высоком небе светило приветливое теплое солнце. Поезд пробегал в его лучах; никелированные детали, которых было так много в вагоне, сверкали, и быстрые солнечные зайчики не прекращали вокруг Овинского свою веселую возню.

Виктор Николаевич ехал в Затонье, чтобы решить некоторые назревшие в пункте оборота паровозов проблемы. Путь от Крутоярска-второго до Затонья паровозные бригады проделывали примерно за пять часов. В Затонье бригады отдыхали в специально устроенной для них гостинице, называемой бригадным домом, а затем вели поезда в обратную сторону, к Крутоярску-второму. Бригадным домом паровозники были довольны, но жаловались на столовую: «Перманентное меню — щи из кислой капусты да перловый суп — рататуй».

Столовую звали «козьей ножкой». Появилось это название еще во время войны. Была там заведующей женщина — особа на редкость крупного сложения. Курила. Стрельнет у машинистов табачку и сделает самокрутку. И непременно козью ножку. Машинисты так и говорили: «Пообедал у «козьей ножки». После той женщины сменилось уже несколько заведующих, а «козья ножка» — это осталось.

Теперь паровозники чаще обходились буфетом в бригадном доме. Изредка заглядывали в ресторан на вокзале. Но цены… К тому же в рабочей одежде не очень-то прилично было ввалиться в ресторан, где столы сверкали белизной скатертей и даже на стулья надевались чистые чехлы. Впрочем, существовало еще одно обстоятельство, которое заставляло паровозников побаиваться белоснежных столиков и одетых в чистые чехлы стульев. Уж очень много искушений подкарауливало там проголодавшегося, усталого человека.

Были в пункте оборота и другие проблемы, но Овинский намеревался прежде всего заняться столовой. Сейчас, глядя в окно вагона, щуря глаза от солнца и сверкающей на солнце реки, Виктор Николаевич прикидывал, сумеет ли он сегодня же поспеть в Крутоярск, чтобы в орсе отделения похлопотать все о той же столовой.

Ему вспомнился Хисун, и он представил себе его обедающим в ресторане на вокзале. «Уж Хисун-то не утерпит в этакой обстановке, непременно выпьет».

Потом вспомнился случай, который произошел вчера утром. Овинский только вошел в партбюро, как после решительного стука в дверь к нему ворвалась женщина средних лет, в широком мужском пиджаке. Потрясая руками, запричитала еще с порога:

— Да чо же это тако, товарищ секретарь! Мой-от опять натрескался. С утра зенки налил, окаянный. Вовсе ошалел. Вот глядите-ка, чо натворил. Я вам на фактах покажу…

Повернувшись боком к Овинскому, женщина ухватилась вдруг за подол платья и подняла его.

— Я на фактах, на фактах!.. — На глазах у опешившего Овинского она засучила рейтузы, принялась тыкать рукой в оголенную ногу. — Вот глядите-ка, чо натворил. Всю измолотил, окаянный, живого места не оставил. Вот глядите-ка!..

Справившись наконец с растерянностью, Овинский замахал руками:

— Что вы, что вы! Сейчас же уберите… опустите это!..

Но женщина все показывала синяки и твердила свое:

— Я на фактах, на фактах…

Даже сейчас, припоминая подробности этого случая, Овинский смущенно улыбнулся и покрутил головой.

«До какой степени отчаяния довел ее муженек, — думал Виктор Николаевич под равномерный перестук колес и покачивание вагона. — А ведь хороший работник. Первая скрипка в медницком цехе. Коли трезв, блоху подкует. Почему пьет? С какой беды изводит себя и семью?»

Овинский вспомнил разговор с медником, когда тот, выспавшийся, отрезвевший, явился на работу в свою вечернюю смену. Медник был обескуражен и словно удивлен тем, что натворил утром. О жене сразу же отозвался с откровенной теплотой — на ней только дом и держится, кабы не она, все прахом пошло.