Скоро будет буря - Грэм Джойс

– Сбежать? От чего?

– От самой себя. – Он выходит.

Она садится, ее ноздри подрагивают: все еще не оставлены попытки определить этот сладкий, вульгарный запах. Меблировка тоже представляет собой невообразимое скопище абсолютно разнородных предметов. Из дивана торчат пружины, и сидеть неудобно. Она старается не смотреть на бесконечный веер повторяющихся образов, создаваемых отражением одного зеркала в другом.

Он возвращается, все в тех же лайковых перчатках, с серебряным подносом в руках. На подносе установлен изысканный кофейный сервиз. Неожиданно вспомнив о перчатках, он бормочет извинения, прежде чем снять их.

– Ко мне редко кто-нибудь заходит. Я неопытный хозяин.

Его светлые волосы обесцвечены и не по моде длинны. Ей приходит в голову мысль, что он и она выглядят как фотографический негатив и позитив. Его ресницы нервно подрагивают, когда он на нее смотрит. Его кожа мертвенно-бледного тона, а пальцы – теперь, когда сняты перчатки, – удивительно тонкие и изящные. Может быть, он – посланец? Ангел? Нескладный, неумелый и трепещущий ангел, неспособный чувствовать себя непринужденно с людьми, не привыкший к ним?

– Чем ты занимаешься?

– Ты хочешь узнать, чем я зарабатываю на жизнь? – Он на секунду задумывается. – Я музыкант. – Беглый взгляд не обнаруживает в комнате никакого инструмента. – Ну да, я лгу. Ты сразу же поняла. Ладно. Для меня предпочтительнее, если ты будешь знать, когда я лгу. Как ты считаешь, нам будет позволено лгать и дальше?

– Прости, не поняла.

– Таким образом мы защитим себя от всякого предательства. Когда люди встречаются впервые, они, возможно, начинают говорить искренне Затем неминуемо – у большинства довольно скоро, а во многих случаях и вообще сразу – тот или иной из них станет врать. Как показывает мой опыт, избежать этого почти невозможно. Но если мы сумеем договориться, что будем честно лгать друг другу с самого начала, тогда мы будем не способны на предательство.

Смешок.

– Ты шутишь?

Он прихлебывает свой кофе, глядя на нее с серьезным видом поверх чашки.

– Нет, не шучу. Я действительно предпочел бы именно этот путь. Ты, наверное, думаешь, что я эксцентричен.

– Вовсе нет, я… – Первая ложь. Ощутимый успех, чисто инстинктивная реакция.

Он улыбается.

– Хорошо. Ты умеешь врать с легкостью – именно то, что мне надо. Теперь расскажи, чем занимаешься ты.

Ответ наобум:

– Я метеоролог.

– Захватывающе. Значит, тебе известно, что нам предстоит.

– В определенных случаях.

– Тебе не кажется, что погода влияет на наше поведение больше, чем мы хотели бы признать? Взять хотя бы характерные особенности различных рас. Или поведение птиц и животных перед дождем. Но я уже по горло сыт сегодняшними дискуссиями о погоде. Вместо этого предлагаю пойти и забрать твои вещи, чтобы тебе здесь было удобнее.

– Что?

– Я уверен, что ты не опустишься до банальности. Ты же не станешь заявлять мне, что я слишком спешу. Есть комната для гостей. Она вполне комфортабельна и запирается изнутри – впрочем, я и не имею привычки всюду совать свой нос.

– Шутишь!

– У тебя есть выбор: если хочешь, можешь и дальше платить за свою жалкую конуру в грязном общежитии.

– Как ты узнал?

– Очень просто: следил за тобой.

Она ловит собственное отражение, которое в свою очередь смотрит ей в лицо: широко раскрытые глаза, а в них – беззащитность и растерянность. Можно увидеть, как позади этого отражения отступает по виртуальной кривой, уходит в зеркально-пространственную бесконечность ее собственная дробная копия. Сотня моментальных снимков ее неприкрытого изумления.

– Зачем? Зачем ты за мной следил?

– Ты веришь в Божественный промысел?

– Я верю в руководство свыше.

– Это ведь одно и то же?

Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:

– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?

Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.

Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:

– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?

– Нет, я ничего не забыла.

К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.

– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.

– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.

– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.

Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.

– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.

– Никогда.

– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.

При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?

– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?

– Нет. Ни один. Он кивает:

– Так ты девственница?

– Конечно. А тебе хотелось бы увидеть меня обнаженной?

Это дерзкий шаг, но в ней пробуждается крайнее любопытство, и оно требует действий. Потому что она знает мужчин. Знает из своего опыта, что во всех случаях и в любых отношениях, начиная с момента официального представления или просто случайного знакомства, мужчины впадают в некое состояние, подобное обратному отсчету времени. Их личные часы выставлены по-разному – это приходится признать. Одни кидаются на тебя без обиняков, словно в лобовую атаку, другие налетают сзади, а некоторые выбирают окольные пути, мучительно подыскивая слова и отводя глаза. Но все их действия направлены к одному и тому же: охмурить и получить желаемое. Она ни на минуту не задумывается над тем, что не все женщины ведут такой образ жизни, порождая вокруг себя нечто близкое к атмосферному возмущению. Она не догадывается, что количество женщин, которые были бы счастливы, окажись они в этом положении, близко к численности тех, кто счел бы такое положение неприемлемым для себя. Но поскольку эта дрожь приятного возбуждения в ожидании чего-то опасного или запретного знакома ей с тех пор, как она себя помнит, она принимает это за норму и потому отвергает возможность дружбы между мужчиной и женщиной без их телесного соединения: в ее глазах это лишняя роскошь и явный идиотизм. Единственные мужчины, у которых, по ее понятиям, отсутствуют подобные тикающие часы, – это геи или бесполые импотенты. Таким образом, на исходе первой недели она приходит к выводу, что Грегори один из них. В сырой вечер, прогуливаясь по Пер-Лашез, он обращает ее внимание на могилы Шопена, Оскара Уайльда, Пруста. Она просит его показать ей место захоронения Джима Моррисона. Там присутствует парочка французских панков, мальчик и девочка, почти в коматозном состоянии, распростертые на испещренной надписями, забрызганной рвотой, засыпанной выброшенными презервативами могиле, похожие на привидения из скверного фильма ужасов. Надпись на греческом языке: «Kataton daimonaeytoy».

– «Против своих собственных демонов», – неточно переводит Грегори. – Да будет так.

К этому времени дверь в ее комнату уже не запирается ни на ключ, ни на задвижку, потому что она хочет знать, действительно ли он тихо крадется ночью по коридорам в ожидании этого ее разрешения. Ей надо знать. Поэтому она его спрашивает. Вопрос повисает в воздухе: должен прозвучать скрытый ответ, вытащенный тем или иным путем с помощью зеркал.