Розы в снегу - Урсула Кох

— Не бери грех на душу, Кэте! Господь это сделал для нас, для всего мира!

— Ну, а я бы все равно так не поступила, — шепчет женщина, закрывая за собой дверь.

Этому жаркому дню, кажется, конца не будет. Катарина, вернувшись из пивоварни, остановилась во дворе.

В тени грушевого дерева сидят студенты, тут же сидят служанки, дочь и племянницы Лютеров — как будто во дворе и в саду нечем заняться!

— Эльза, Анна, Маргарете!

Девушки вскочили. Эльза зарделась, Анна потупилась, и только маленькая Марушель с хитрецой глянула матери в лицо:

— Ах, мамочка, ведь слишком жарко!

— Марш в огород! Что — грядки уже политы? Доротее нужны овощи на завтра. И посмотрите, не созрели ли дыни.

— Мы вам поможем, девушки! — воскликнул стройный юноша — он только что прибыл из Нюрнберга и передал хозяйке Черного монастыря поклоны от некоего Иеронимуса Баумгэртнера. Поклоны и новости, от которых сердце Катарины забилось сильнее.

Дела у Иеронимуса шли из рук вон плохо, он находился в заточении, в темнице — такие вот новости… Безбожником и разбойником стал Иеронимус — мыслями Кэте унеслась далеко от сегодняшнего дня, иначе бы она воспротивилась тому, что за девушками в огород устремилось сразу семеро парней.

С недоверием посмотрела им вслед Катарина. Много же они там наработают! Из свинарника донесся визг испуганных животных. А от колодца — смех и крики разгулявшейся молодежи; вместо огорода юноши и девушки поливали водой друг друга. До чего же свободными стали нравы! Без всякого стеснения преследуют нескромные взоры молодых людей каждую мало-мальски привлекательную особу женского пола. Да и тайные помолвки нынче уже не редкость. Господин доктор даже обрушился с кафедры на эту новую моду, поскольку она расшатывает устои общества.

Кэте в изнеможении опустилась на каменную скамью, стоящую у въезда в монастырь. Она сидела под балдахином, выдолбленным из песчаника, — на его внутренней стороне была вырублена роза. Роза Лютера[44]. Место против нее, на другой стороне портала, оставалось свободным. Однако там, на балдахине, был изображен тот, кому это место принадлежало. Увидеть бы его, поговорить с ним об Иеронимусе, о молодежи, играющей в саду, о нынешней засухе, о слухах, распространяемых о новой войне. До чего же быстро и не в лучшую сторону меняется мир!

Солнце уже высоко поднялось над городом; Катарина по-прежнему пряталась от него под каменным балдахином, а во дворе, под деревьями, расположилось несколько молодых людей.

Хорошо сидеть вот так, чувствуя руками прохладу камня.

Иеронимус страдает от жажды в заточении, Мартинус где-то в пути. Он должен со дня на день прибыть домой из Цейца, куда ездил навестить старого друга Амсдорфа. Каждая поездка давалась Лютеру с трудом. С каким настроением он вернется? Постель ему приготовлена, пиво сварено. Только бы приехал!

Прыская в кулачки, к ней подошли девушки; юбки на них были мокрыми.

— Госпожа, мы принесли самую спелую дыню! — Анна подняла вверх ярко-желтый плод. Но Катарина все равно заглянула в корзину и критически осмотрела ее содержимое.

— А вот эта? Она еще не вызрела. Нельзя ли быть внимательней?

Женщина недовольно отвернулась. И этими мелочами надо заниматься самой…

Если бы она была в Цюльсдорфе! Там жара не скапливается меж каменных стен; там не торчат на каждом углу молодые бездельники, не глазеют на прохожих с открытыми ртами, не провожают девушек свистом. Господин доктор тоже мог бы покинуть Виттенберг. Разве нельзя жить и работать в Цюльсдорфе? Она погрузила бы его книги на телегу, а огороды продала…

Но этому, конечно, воспротивятся курфюрст и университетская профессура.

Да и что Виттенберг без него?

Кэте встала и направилась в дом. Что толку мечтать о Цюльсдорфе? Навеки будет она заточена в этих каменных стенах.

Шум, донесшийся с улицы, заставил ее остановиться.

— Мама, карета! — Пауль с друзьями неожиданно возникли из-за угла. — Папина!

Взметнув облако пыли, по двору загромыхал экипаж. Кони как вкопанные замерли подле дома еще до того, как прозвучала команда кучера.

Усталость Кэте как ветром сдуло:

— Вольф! Якоб! Быстро! Воду лошадям! Помогите хозяину сойти! Куда все подевались? Пауль, останься, поприветствуй отца!

Но Пауль уже сам дергал за дверцу кареты — изнутри ее тоже толкали. Вольф старательно ковылял к хозяину. Из кареты, громко застонав, вывалилось могучее тело Лютера. Почувствовав под ногами твердую почву, путешественник схватился за голову.

Кэте радостно бросилась мужу на шею.

— Ах, моя милая, моя добрая женушка, — застонал Лютер, — до чего же я страдал! А как устал! Не иначе, сам черт выдумал эти дороги с их колдобинами и пылью! Пусть по ним ездят юристы — они ведь так любят его дела! У меня не осталось ни одной целой косточки! Поддержи меня, Вольф! Избави нас, Боже, от всех напастей!

Кэте молча шла рядом с мужем. Вольф и Пауль отвели Лютера на кухню, где он с шумом опустился на стул.

— Пить… Принеси мне попить, милая женушка. Жажда замучила меня. Я готов осушить поилку для лошади!

Со всех сторон в кухню стекались домочадцы и ученики Лютера.

— Подите вон! Оставьте меня в покое! То, что вы видите, — лишь кусок ленивой плоти. Принимайтесь за работу!

Он поднес ко рту поданный ему Катариной жбан и осушил его единым духом.

— Нет ничего лучше твоего пива, Кэте, — заявил Лютер и, облизнув губы, погладил жену по руке. — Больше я никуда не поеду. С меня хватит. Всю жизнь в дороге — ни один из древних святых столько не путешествовал. Нет, я останусь здесь. Тут прохладно. Да закройте же дверь, люди! Ну что глазеете? Никогда не видели старика?

Кэте знаком приказала домочадцам покинуть кухню. За столом остались только Вольф и дети.

Лютер опустошил второй жбан пива.

— Приготовить вам ванну?

— Ванну? Я знаю, ты не хочешь, чтобы клопы и блохи из Цейца и Лейпцига попали в твою постель. И это называется супружеской любовью? Разве не ты обещала делить со мной все? Тем не менее ты права… Моя женушка — особа чистоплотная. Вот мне и пришлось оборудовать в этом старом монастыре еще и помещение для мытья… Но потом — в постель. Я прошу тебя.

Пока Лютер шутил, Кэте озабоченно вглядывалась в его распухшее лицо. Несмотря на жару, ее муж был бледен. Сияющие глаза глубоко запали. Когда он приподнялся, стул с грохотом опрокинулся. Пытаясь удержаться на ногах, он ухватился за руку жены. Ночью Лютер со стоном перекатывается в кровати с боку на бок.

— Мой живот, Кэте, мой живот! Кажется, черт уже разжег в нем адский огонь и протыкает вертелом внутренности! О, нет, нет!

Кэте поднимается с постели:

— Я сделаю тебе компресс.

Взяв в руки масляный светильник, она почти ощупью в темноте прошла через весь дом и спустилась в подвал. На стенах — пучки лекарственных трав.

На столах — глиняные чашки с сушеным навозом, на полках рядком, как в аптеке мастера Кранаха, выстроились склянки.

Высоко приподняв светильник левой рукой, правой она собрала нужные порошки и травы и смешала их с небольшим количеством навоза. А когда поставила в печь на еще горячие угли чайник, из каморки, расположенной возле кухни, выглянула Доротея:

— Госпожа, чем вы занимаетесь?

— Господину доктору плохо… Живот у него тверд, Как камень. Делаю компресс.

Служанка вновь скрылась в своей каморке, и в доме установилась такая тишина, что стало слышно, как закипает вода.

До утра просидела Кэте у постели мужа, меняя компрессы.

— Ах, Кэте, — шептал Лютер, — меня измучили бесконечные сомнения в собственной правоте! Частенько я вижу во сне, как мне навстречу с издевательским хохотом идет сатана. И торжествующе встряхивает черепами тех, кто умер за проповедь неискаженного Евангелия. И я слышу крики, доносящиеся из могил: «Где справедливость?!» И вижу себя на кафедре, и хочу сказать: «У Господа!», — но костлявая рука закрывает мне рот, и я задыхаюсь…

Кэте вытерла пот со лба мужа.

— Или мне снится, будто я сижу у стола и пишу, но вместо чернил с пера капает кровь.

— Ты мучаешься оттого, что весь мир чего-то требует от тебя. Но подумай, сколько ты уже написал и объяснил людям! Подумай о мужестве тех, кто не боится читать Евангелие на родном языке. О том, что любовь к чистому Евангелию зародилась в нашей стране. Подумай о множестве преданных друзей…

— Я помню о друзьях. Но ты ведь знаешь, с каким трудом отражают они нападки папистов. Добряк Спалатин![45] Как он беспокоится о спасении души своей! А я ничем не могу ему помочь. Ничего-то мы не можем, Кэте, ничего. Лишь Бог всесилен. Но иногда мне кажется: Он от меня отвернулся. И тогда я вижу себя вопрошающим, как Иисус Христос на кресте: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»[46]

В комнату заглянуло солнце, в его утренних лучах затанцевали пылинки. Проснулись птицы. Петухи прокричали в третий раз.