Розы в снегу - Урсула Кох

Розы в снегу

Предисловие

Друзья и враги семьи Лютер оставили нам много письменных свидетельств. Столетиями изучали и сверяли их исследователи. Вряд ли найдется другая личность из прошлого Германии, чья жизнь была бы так же основательно задокументирована, как жизнь Мартина Лютера, а значит, во многом и жизнь его жены. И если мы отвлечемся от фимиама льстецов и ядовитых речей очернителей и позволим письмам и документам говорить самим за себя, то увидим обычные конфликты, болезни, страхи, сомнения, жалобы и смерть. Мы услышим резкие слова и горькую иронию, но вместе с тем и слова нежности, шутки, песни. Вовсе не идеал дома протестантского священника предстанет перед нашим мысленным взором, но живые люди, которым в повседневной жизни так же, как и нам, зачастую не хватало силы и терпения.

Утешительные слова апостола, обращенные к первым христианам, можно отнести ко всей жизни Катарины Лютер, урожденной фон Бора, как, впрочем, и к жизни любого христианина: «Потому что Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа.

Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам»[1].

Виттенберг, 20 февраля 1546 года

Сначала первые петухи — потом я. Так было всегда. Еще звучало их пение во дворе, а я уже спешила по темному коридору вниз, на кухню. Все спали: работник, служанки, студенты, дети и он — мужчина, который лежал рядом со мной. До меня доносился его храп. Негромкий, похожий на мурлыканье кота у печи. Он не слышал петухов. Не слышал и легкого скрипа двери. Часто он спал до позднего утра — его сны, разрушал долетавший снизу детский гам. Да, ему часто снились сны, и тогда он молотил руками воздух, а иной раз ревел как медведь. Я просыпалась. Я всегда крепко спала, но просыпалась мгновенно. Я успокаивала его, тихо говорила с ним, рука моя скользила по его тяжело вздымавшейся груди…

Но ранним утром он спал. Умывшись холодной водой, я затапливала печь и будила служанок. Часто в те минуты, когда я ставила молоко на плиту, кто-нибудь уже переминался с ноги на ногу у дверей. Кто-нибудь в лохмотьях, с иссеченным шрамами лицом.

И мы приглашали этого человека в дом, наливали ему суп, давали хлеб. Просыпались дети, завтракали, затевали во дворе шумные игры, а мужчина наверху все еще спал. Спал своим тревожным сном.

И сегодня пропел петух. Но не он разбудил меня. Я мучилась ломотой в костях, как больная лихорадкой. Встав задолго до первых петухов, я зажгла светильник и сижу теперь на своей кровати при слабом неверном свете.

Рука скользит по простыне. По холодному чистому сукну одеяла. Никто не стонет во сне. Ни звука, ни тепла. Так начинается мой новый день. И что мне делать с этим днем?

Ветер свистит во всех щелях. Ничто не шелохнется в монастыре. Точно вымерло все. Монастырь, город. Лишь ветер ярится на узких улицах. Как вчера, когда прибыл гонец.

Он прибыл рано. Вряд ли его кто-нибудь видел. Сгибаясь под ударами ветра, он прошагал от городских ворот вдоль по улице и постучал к соседу. Потом они пришли ко мне. Трое сгорбленных мужчин.

Почему я так испугалась, услышав их стук? Как часто у нас бывали поздние или ранние гости, друзья или чужаки, дворяне и нищие. Что за предчувствие охватило меня?

«Я переживаю из-за того, что твои тревоги закроют перед нами весь мир…» — еще совсем недавно написал он мне из Айслебена. Как он всегда стыдил меня за мои страхи! На Господа надо надеяться, на Него уповать.

Блажен тот, у кого есть такая надежда в наше время, когда во всех углах куют мечи и повсюду горят костры, на которых сжигают людей. Уж скорее бы Господь исполнил предназначенное ему, предназначенное мне, как Он исполнил предназначенное над Магдаленой, нашей дочерью, взяв ее к Себе.

Но я лишь слабая женщина, плохо понимающая советы Господа. И я волнуюсь, переживаю. «Что от этого изменится?» — сказал он.

Ничего. Ничего.

Знаю. И все же как я хотела отмолить у Небесного Отца еще годик. Хоть один. Беспокойством и горячими мольбами своими.

Неизбежно ли это было именно сейчас? Ему ведь еще так много нужно было сделать. Господину доктору. Весь мир взывал к нему. Он должен был ездить и туда и сюда, чтобы уладить ссоры и проповедовать Слово. И посреди зимы, а ведь он был уже пожилым человеком. Нет, он слишком рано ушел. Для меня слишком рано. Ветер свистит во всех щелях…

Пришли друзья, постучали. Стук разнесся по всему дому. Вольф заковылял к двери.

Когда Филипп[2] откинул черный капюшон, мне уже ни о чем не надо было спрашивать. Я пыталась поймать его ускользающий взгляд, смотрела на его трясущиеся губы, на руки, теребящие плащ.

Сыновей рядом не было. Я притянула к себе Маргарете, единственного родного человека, оставшегося со мной в темном доме. Я хотела ее защитить, но мне самой требовалась защита. Я не осмеливалась задать вопрос.

В конце концов это сделал Вольф.

— У вас новости из Айслебена?

— Да.

— От доктора Мартинуса?

Молчание.

Тогда я выговорила это. Опять это пало на меня. Ни у кого недостало сил спросить.

— С нашим господином что-нибудь случилось?

Филипп кивнул.

— Он заболел?

Молчание.

— Он умер?

Филипп уронил руки. Его нижняя челюсть отвисла. Я не вижу его больше, слышу только крик служанок. Вольф пытается меня поддержать, Маргарете обхватила меня руками. Только стены стоят, как всегда. И все же: он умер. Доктор Мартин Лютер умер.

Друзья остаются со мной, молча сидят за столом. В доме тишина. В полдень я попросила их уйти. Мне хотелось побыть одной. Я пробовала молиться. Но не смогла — просто сидела у окна и ждала, когда наступит ночь. Но и ночью не было мне покоя.

Я ездила с гонцом. Разносила весть по городам и деревням, от очага к очагу, в хижины и дворцы: он умер. Враги торжествовали. Друзья скорбели. А я? Я — его жена? Что мне теперь делать? Кто я? Что мне еще остается?

«Встань, Кэте, — сказал бы он, — встань и возблагодари Господа за мое спасение. Займись делом, Кэте, Бог с тобой во всех делах твоих. Поворачивайся живее, докторша! Будь и здесь и там, как на свином рынке! Еще есть люди, которым ты можешь приказывать, господин Кэте!»

Его голос больше не зазвучит? Кровать рядом со мной холодная, пустая? Так мне тоскливо, так одиноко, так… будто мне снова идти в монастырь…

Нимбшен, 1509-1511 годы

Большие, тяжелые, обитые черным железом ворота слегка приоткрылись. Девочка в пестрой юбке и длинной накидке стояла не шевелясь. Рука отца сдавливала плечо дочери и подталкивала ее до тех пор, пока она не отважилась шагнуть за ворота. Мужчина с трудом протиснулся следом. Из серого мрака двора соткалась белая фигура и двинулась им навстречу.

Девочка обернулась, споткнулась, уцепилась за отца. Ее руки ощутили грубую ткань и холод пряжки.

— Господин фон Бора?

С тяжелым вздохом мужчина отстранил девочку от себя и, крепко стиснув ее маленькую руку, потащил за собой по блестящему от дождя булыжнику двора. Монашенка, впустившая гостей, скрылась в длинном строении, расположенном слева от входа в монастырь. Господин фон Бора нетерпеливо переминался с ноги на ногу; тяжелый сырой воздух сдавил ему голову, и без того гудевшую после вчерашней попойки. Он старался держаться как можно ближе к воротам, которые немного погодя выпустят его. Одного. Но рука девочки, лежавшая в его руке, тянула, почти незаметно, в ту же сторону.

Чисто вымытый легким весенним дождем (минуло несколько дней после праздника Пасхи) расстилался перед ними внешний двор монастыря Мариентрон. Из конюшен доносилось беспокойное ржание и топот лошадей. Молодые животные рвались на волю. Но конюхи держали двери на запоре. И коровы были еще в хлеву. Люди опасались обычного для ранней весны возврата холодов.

В некогда величественном, а теперь, спустя столетия, слегка обшарпанном здании — резиденции аббатисы монастыря — двери тоже были заперты. С противоположной стороны двора, с хоров церкви, доносилось пение монахинь.

— Входите!

Ключница указала на дверь:

— Наша благочестивая мать примет вас после вечерней молитвы.

Опять потемки. Девочку толчком заставили преодолеть еще одну ступеньку. За спиной ребенка кряхтел отец. И вновь отворилась дверь. Промокшая, закутанная в накидку девочка прижалась к камину, в котором дотлевал жар. Монахиня оставила посетителей одних. Мужчина мерил помещение тяжелыми шагами. Скрипели половицы. Девочка видела, как беззвучно двигаются губы отца, однако он так с ней и не заговорил. Завернувшись поплотней в тонкую накидку, она со страхом ловила каждый наружный звук. Наконец послышались голоса. Удаляющийся шепот, хлопанье дверей, скрип лестницы.

— Встань-ка!

Девочка медленно поднялась. Отец замер. Дверь отворилась, и холодный влажный воздух проник в помещение. Войдя, настоятельница откинула вуаль и, сдвинув к переносице брови, обратилась к господину фон Бора: