Первая труба к бою против чудовищного строя женщин - Эрик Маккормак

Час спустя я уже сидел в насквозь продуваемой сквозняками конторе в порту, и со мной беседовал представитель Министерства социальных служб.

– Ваша просьба о возвращении в Стровен не может быть удовлетворена, – заявил он. – Шахту закрыли два года назад. – Он держался холодно, резко, слова его падали, как льдинки. – Там больше никто не живет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Еще одна поездка на автобусе. Шоферу велели высадить меня возле деревушки Уолтэм-Клоуз, куда мы добрались после двухчасового путешествия меж невысоких травянистых холмов. Еще десять минут – и автобус со скрипом затормозил, выпустил меня и продолжил свой путь.

На обочине меня поджидала женщина. Она была одета в черное, словно монашенка, но ее наряд был несколько необычным. Жесткий белый капюшон раструбом выдавался на двенадцать дюймов вперед, и в глубине этой трубы я разглядел ее суровое лицо и очки в серебряной оправе. Монахиня могла смотреть только прямо перед собой, словно взирала на мир сквозь иллюминатор. На левой груди ее платья было вышито желтое солнце, лучи которого больше походили на змей.

– Мистер Эндрю Полмрак, я полагаю, – приветствовала она меня. Когда она протянула мне руку, от ее одежд я почуял необычный аромат сирени. – Я сестра Роза. – Ее рука оказалась сухой и холодной. Она снова заговорила, и голос ее отдавался в раструбе легким эхом: – У тебя нет багажа? Следуй за мной. Здесь недалеко.

Мы прошли ярдов сто вдоль шоссе, а затем по дорожке, обрамленной елями. В конце стояло большое здание из красного кирпича – по размерам не меньше заводов, мимо которых автобус проезжал в предместьях Города. Сестра Роза обернулась и нацелила на меня свой раструб.

– Это твой новый дом. Надеюсь, ты будешь здесь счастлив, – сказала она. – Впрочем, это необязательно.

Здание именовалось «Домом Милосердия», и мне предстояло прожить в нем ближайшие два года вместе с четырьмя сотнями других сирот.

Приют был построен таким образом, чтобы всего несколько монахинь могли держать под контролем сотни воспитанников. В разрезе здание представляло собой два кольца, соединенных коридором, – Кольцо Мальчиков и Кольцо Девочек. Посреди каждого высилась башня со стенами из тонированного стекла. Сами кольца были высотой в четыре этажа каждое и делились на маленькие сегменты – комнаты воспитанников. Внутренние стены комнат – те, что выходили к башне или оси колеса, – были сделаны из стекла, как и дверь. Монахини, дежурившие попарно, сидели, невидимые для нас, в центральной башне и могли наблюдать за всем происходящим в комнате, словно заглядывая внутрь кукольного домика.

Сестра Роза объяснила мне это устройство в краткой беседе перед. тем, как проводить меня в назначенное мне помещение.

– Это видение двести лет тому назад осенило нашу основательницу, сестру Юстицию. Ты слышал о ней?

Ее не удивило, что я не знал этого имени.

– Она была святая, – продолжала она. – Никто из мирян не может состязаться со святыми в подобных делах. Она знала, что укромность поощряет пороки. Поэтому в нашем Доме все на виду. – Она дотронулась до своего капюшона. – И наш цилиндрический капюшон – тоже ее изобретение. Не дает нам отвлекаться. Мы полностью сосредоточены на своей задаче.

Когда мы выходили из приемной, сестра Роза притронулась к эмблеме на своей груди и добавила:

– Таков и «Дом Милосердия». Солнце видит все, но смотреть на него нельзя.

Она проводила меня в комнату. В Кольце Мальчиков было очень тихо, соседние комнаты пустовали: в эти часы дня воспитанники работали. Монахиня оставила меня в комнате и велела обустраиваться. Келья была маленькой, но удобной, и в ней сильно пахло дезинфекцией. На кровати меня ждала униформа сирот – синий комбинезон и синяя рубашка. Переодеваясь перед стеклянной стеной, обращенной к оси, я чувствовал себя неловко и все поглядывал на темную башню, гадая, не наблюдает ли за мной кто-нибудь из сестер.

Я быстро прижился в «Доме Милосердия». Полная предсказуемость распорядка дня вполне меня устраивала. В одни и те же часы мы молча вкушали трапезу в общей столовой. Каждое утро в девять расходились по классам языка и математики, мальчики и девочки – порознь. Днем два часа работали в саду. После этого час отводился для прогулок или беготни по площадке, обнесенной колючей проволокой. Потом ужин, снова занятия, и отбой.

За нами постоянно следили чтобы мы не слишком между собой сближались. Сестра Юстиция, мать-основательница, считала близкие дружбы нежелательными и полагала, что среди незрелых людей они ведут ко злу. «Надобно любить всех, – наставляла она. – Слишком просто ограничить любовь одним или несколькими избранными».

Я часто думал о Кольце Девочек. В тихие ночи по коридору, соединявшему это кольцо с нашим, доносились смешки или визг. В уединении своей кельи я выдаивал воспоминания о часах, проведенных с Марией на пляже, и о кратком поцелуе на борту «Нелли».

Но это – уже после того, как гасили свет. Все остальное время, даже у себя в комнатах, мы оставались на виду, словно актеры на четырех сотнях маленьких сцен перед ложей на двоих. Они видели нас, но сами оставались незримы. У нас не было имен, все – в одинаковых синих комбинезонах, но любой из нас в любой момент мог оказаться на прицеле у всевидящего ока.

Постепенно я забыл, что за мной наблюдают. Мне стала даже нравиться жизнь в «Доме Милосердия», хотя порой меня охватывало мрачное предчувствие, лишавшее мою жизнь всякого смысла. И с первой же недели в приюте я снова стал плохо спать.

Вот что произошло: однажды ночью мне приснился обычный кошмар. Я изо всех сил бежал прочь от края черной разъятой бездны, и почва сыпалась у меня под ногами. Однако на сей раз я почувствовал, как чья-то рука ухватила меня за ногу и кто-то поволок меня обратно во тьму. Я перепугался и заорал. Вдруг надо мной навис бледный свет, и я решил, что попал в другой, уже не столь пугающий сон. Но тут голос из-за луча света спросил:

– В чем дело?

Пахнуло сиренью. Возле моей постели с фонарем в руках стояла сестра Роза. Лица ее в тенях капюшона я разглядеть не мог.

– Ты кричал во сне, – сказала она. – Перебудил все Кольцо Мальчиков. – Она говорила тихо, но мне казалось, что каждый в Кольце слышит ее слова.

– У меня был плохой сон, – как можно тише ответил я.

– Плохой сон? – Она задумалась на минуту. – Разумный человек обязан контролировать свои сны, – объявила наконец она. – Таково учение сестры Юстиции. – Раструб был устремлен прямо на меня, и я слышал, как она дышит.

– Это был дурной сон? – переспросила она вдруг.

Я не понял вопроса.

– Он напугал меня, – сказал я.

Когда сестра заговорила вновь, голос ее прозвучал мягче.

– Министерство социальных служб прислало нам твое досье, Эндрю. Тебе многое пришлось пережить. Но это не повод, чтобы ослабить самоконтроль – особенно во сне. Понимаешь? Сестра Юстиция твердо настаивала на этом. От тебя требуется лишь небольшое усилие воли.

Я кивнул, не понимая, каким образом смогу контролировать свои сны. Сестра Роза протянула пахнущую сиренью руку и коснулась моей щеки. Это застало меня врасплох, но я не уклонился, хотя пальцы были очень холодными. Наклонившись ко мне, сестра Роза прошептала:

– Я знаю, ты страдал. – И тяжело вздохнула. – Но не более других. В страданиях мы все состязаемся друг с другом. – И с этими словами она покинула мою комнату.

С той ночи, всякий раз, когда я чувствовал, что проваливаюсь в кошмар, я спешил разбудить себя. Страх потревожить Кольцо Мальчиков и навлечь на себя посреди ночи упреки сестры Розы оказался сильнее той власти, которую имел надо мной страшный сон. Как правило, мне удавалось проснуться, едва он начинал завладевать мной. Мной надолго овладела великая печаль, и от нее я не мог избавиться даже во сне. Но в целом я предпочитал пребывать в депрессии, лишь бы не привлекать к себе внимание.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Однажды весенним утром, как раз перед завтраком, меня вызвали в Контору Сестер. Сестра Роза хотела что-то мне сообщить.

Контора представляла собой одноэтажное здание в пятидесяти ярдах от Дома по каменной дорожке, ограниченной валунами. Дверь Конторы была открыта, и я прошел в холл. Внутри здание оказалось необычным – все перегородки были сделаны из стекла и просматривались из конца в конец коридора; можно было заглянуть даже в умывальные. В нескольких комнатах монахини спали, в других сидели за столом и писали или читали священные книги. Сестра Роза мыла посуду на кухне. Когда я позвонил в колокольчик, она заметила меня, вытерла руки и вышла в холл. Взяла со стола конверт и протянула мне.

– Это тебе, – сказала она. – Прочтешь после завтрака. – И, ничего не добавив, ушла на кухню.

Как это было странно: никто у нас в Доме не получал писем. На обратном пути я изучал конверт. В верхнем правом углу красовалась большая треугольная марка с какой-то, как мне показалось, восточной надписью. Адрес был выведен мелкими, тугими буковками, совсем не похожими на крупный уверенный почерк, к какому приучали нас сестры.