Казацкие были дедушки Григория Мироныча - Василий Радич

Тщательно осмотр в все входы и выходы, ведущие в усадьбу, Палииха начала осторожно спускаться по крутой извилистой тропинке к реке. Песчаная тропа, извиваясь змейкой, врезывалась в леваду. Шорох травы, волнуемой тяжелой поступью, сливался с плеском воды, облизывающей берег.

Несмотря на кромешную тьму, пани-полковница ни разу не сбилась с дороги и подошла к косе, где качался на воде привязанный чёлн. Палииха на этом чёлноке отправилась против течения к «городку». Но не успела она проплыть и четверти версты, как её зоркие глаза различили группу всадников, медленно и осторожно приближающихся к Хвастову.

Вот они остановились, и до полковницы явственно долетел отрывок на чистейшем польском языке. Кроме того слышалось бряцание оружия и фырканье лошадей.

— Да это враги! — решила Палииха и круто повернула челнок в обратную сторону, к усадьбе.

Сомнениям не было места, так как свои не стали бы пробираться объездными путями, а ехали бы главным, «широким шляхом».

Палииха спешила домой. Не успела она захлопнуть за собой дверцу, проделанную в боковых воротах, как конский топот раздался совсем близко, в нескольких шагах.

Во дворе протрубил рожок. Оставшиеся в усадьбе люди торопливо подвязывали сабли и оправляли кремни в мушкетах и ружьях. Вот окованные железом ворота затрещали под напором нападающих. В ответ на этот натиск раздался сухой, перекатный треск выстрелов. Залпы следовали за залпами.

— Не пустим их, братцы! Бей проклятых! — гремел голос пани-полковницы.

— Стреляйте, хлопята, а то в сабли! — неистовствовал Довгонос, размахивая огромной саблей, порываясь за ворота и не замечая уже надетой на него женской плахты.

Крики, пальба, ржание коней, — все это слилось в общий гул.

Только на рассвете побоище прекратилось. Расстроенные ряды всадников поспешно удалились, сливаясь на горизонте с серым седым туманом, укутавшим долину Унавы. У ворот лежал с простреленной навылет грудью и широко раскинутыми руками запорожский казак Ярема Довгонос. Лицо его было желто, как ярый воск; черные тонкие брови сдвинуты, и только на губах попрежнему играла добродушная улыбка. Он будто подсмеивался над «бабской плахтой», прикрывавшей его ноги.

Палииха перекрестила убитого и, низко опустив голову, пошла к дому. Через несколько минут на Довгоноса надели один из самых роскошных нарядов Семена Палия.

— Эх, пора свою стару проведать! — сказал однажды Палий, обращаясь к обедавшим у него казацким старшинам.

— Давненько не заглядывал батько в свою Хвастовщину, — согласились гости.

— Нельзя было, не выберешь времени… Надо было здесь, как следует, укрепиться; а в Хвастове у меня добрый заместитель… Последние слова старик особенно подчеркнул с лукавой усмешкой.

— Моя стара никому спуску не даст, — вы ее, панове, хорошо знаете.

— Ого!..

— Еще бы!..

— Пани-полковница в кошевые годится.

— Жаль, что в Сечь баб не пускают: наша полковница была б добрым атаманом, всему кошу на славу.

Так гости характеризовали супругу радушного хозяина.

— В Хвастовщине у моей старой больше порядку, чем здесь у нас, — решил безапелляционно Палий. — Моя баба пороху довольно нанюхалась, муштру военную знает и умеет нашего брата-козарлюгу и в мирное время к рукам прибрать… Если же говорить правду, то оно нам не вредно. Без дела казаку не долго с пути сбиться…

После роскошной трапезы хозяин предложил гостям перекочевать в тень черешен. Нечего и говорить, что предложение его было принято с восторгом. Разговор зашел о последних событиях, волновавших умы того времени.

— Слышали, панове, что наши молодцы-запорожцы натворили? — обратился к компании сухопарый сотник.

— Подрались?

— Какое!..

— С москалями побились?

— Вот вы, пане-хорунжий, сразу угадали, — сказал рассказчик. — Да как еще побили!..

— Где же это случилось? — спросило несколько голосов.

— На обратном пути из Лифляндии…

— Пожалуй, нас не станут звать на подмогу…

— Что ж им теперь будет? — задал вопрос красный запорожец.

— Ничего не будет, — ответил с убеждением сотник.

— Как ничего?

— А так!

— Не может быть!

— Вот увидите… Царь московский отпустил им вину.

— Дивные дела Твои, о, Господи! — отозвался Палий и добавил сейчас же: — царь милосерд…

Солнце давно скрылось. Река и прибрежные холмы окутались фиолетовым туманом. На землю упала вечерняя прохлада. Птицы торопливо допевали свои песни, спеша на ночлег. На западе догорала заря, а над Белой Церковью стал серебряный месяц. В окнах палиивского домика заблестели веселые огни; слышался шум, смех, приветственные крики.

Тут же, во время ужина созрело решение ранним утром выехать в Хвастов, чтобы проведать пани-полковницу, славившуюся своим гостеприимством и тонким умом далеко за пределами Хвастовщины. Переезд обошелся без всяких приключений.

Слушая рассказ жены об отражении последнего наезда, старый Палий пришел в такой неописанный восторг, что полез, было, целоваться с супругой.

— Что ты, старый, белены объелся? — осадила его воинственная «половина».

В эту минуту хлопцы доложили о приезде посланца от гетмана.

Все смолкло. В комнату вошел молодой казак и с поклоном передал хозяину письмо.

Гонец вышел, а Палий вскрыл пакет и, отойдя, к окну, начал медленно разбирать написанное.

— Ну, что нового? — интересовались гости.

— Ничего особенного… Пан-гетман хочет царский день отпраздновать и зовет к себе в Бердичев на пирушку.

— Что ж это он в Бердичев забрался из своего Батурина? — спросила пани-полковница.

— А Бог его знает… Дела, видно, призвали. У него везде дела, и везде нужен свой глаз… У гетмана нет такой «правой руки», как у меня, — добавил Палий, подмигивая в сторону жены.

— Поедешь? — отрывисто спросила пани-полковница.

— Известно, поеду… Надо ехать…

— Зачем же надо.

— Царский день… Ну, и гетман собственноручно пишет… Надо ехать.

— Зачем? Вас гетман собственноручно на кол посадит, так вы и то будете рады? — ворчала пани-полковница.

— Ты уж скажешь!

— И скажу… Мало тебе кумпанства дома? Или у нас медов да наливок не хватит? Или у пана-гетмана угощения не такие?!..

— Ты, может, и правду говоришь, а все же собирай меня в путь-дороженьку.

— Поедешь?

— Поеду. Ты знаешь меня…

— Тебя-то не знать? Да твое упрямство от днепровских порогов, от Сечи, от Орды до самой Москвы, если не дальше, всякий ребенок знает. Люди говорят «упрям, как хохол», следовало бы говорить: «упрям, как старый Семен Палий»…

— Ох, и языкатая у меня жинка! — вздыхал старый запорожец. На следующей день, чуть забрезжил свет.

Палий уже был среди двора, где его обступили казаки.

— Что ж это вы, батько, нас снова покидаете? — говорили некоторые с нескрываемой горечью и грустью.

— Скоро вернусь, братики… А вам спасибо за то, что пани-матку отстояли… Жаль только Довгоноса: славный был казак, пусть ему земля пером будет.

Потолковав с казаками, Палий пришел на кухню, где еще с вечера под главенством пани-полковницы шла ожесточенная стряпня. Целые горы цыплят, уток, поросят и прочей живности занимали собою огромные дубовые столы. Все это жарилось, варилось, пеклось, запекалось, фаршировалось, готовясь услаждать казацкие желудки во время пути. Можно было подумать, что полковник едет не к известному хлебосолу — украинскому гетману, а в далекий поход, в глушь, в пустыню.

Наконец, настал момент выезжать со двора. Сначала тронулись повозки с кухней, с подарками и дорожными вещами под прикрытием небольшого конвоя.

Затем Палию подвели его любимца Гнедка. Несмотря на свои годы, старец с удивительной, легкостью очутился в седле, едва коснувшись серебряного стремени; недаром он считался одним из лучших наездников в целой Украине. Гости, пожелавшие проводить хозяина, и сопровождавшие его запорожцы последовали его примеру. Кавалькада рысцой направилась к открытым настежь воротам.

Вдруг неожиданно налетел вихрь, закружил в воздухе пыль, листья, пучки соломы и с грохотом захлопнул тяжелые ворота. Казаки снова отворили их; но всегда послушный Гнедко стал вдруг пятиться назад, и только удары нагайки заставили его выйти за околицу.

— Ох, не к добру это! — шептали суеверные спутники Палия, хотя испуг коня объяснить было нетрудно: за воротами в канаве притаился юродивый Омелько, и из густо разросшегося бурьяна выглядывала его косматая огромная голова, не знающая шапки ни летом, ни зимой.

Омелько припал к стремени Палия и жалобно стал выкрикивать на всевозможные лады:

— Семен!..Семен… Сними свой червонный жупан, — он вымок в крови… Возьми лучше мою рваную свиту… Далекая дороженька… и свита зачервонеет…