Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев

— Под вечер, этак, задремал на печке. Потом проснулся. Смотрю, моя старуха с Ольгой Ивановной шепчутся. Меня, видать, не заметили, я приник и прислушался.　

Уж так озлилась на тебя, батюшка, Ольга Ивановна, что готова проглотить, как устрицу, живьем. Ты, говорит жене, предлагал владыке выгнать ее, а поставить колдуна Андрея Петровича. Но, говорит, — не выйдет. Скорее я его изживу. Десяти тысяч, сказала, не пожалею, а выгоню его, голодранца, дурака честного, на улицу. Поскитается он у меня!..　

И еще сказала, что Андрюшу прогнала по умыслу. Будто сказала ему: «Ты только на время освободи сторожку, чтобы Аглая могла кое-каким делом заняться». Посулила за то принять его вскорости обратно и денег на дорогу дала. И все, что плетется нынче на вас, — аглаины штучки. До чего же зла на сплетню старая, ведьме такого не придумать, что она выдумывает.　

Корней Иванович вздохнул. Похоже было, что он и вправду расположен ко мне, а Ольгу Ивановну ненавидел и боялся.　

— Покорились бы вы, батюшка, — попросил он. — Ее не переборешь, стерву!　

Уходя, попросил никому не сказывать, что говорил со мною. Выскользнул из сторожки и был таков.　

Э, пусть себе говорят! Я одолею сплетню кротостью и спокойствием.　

Собрав свою волю в кулак и далеко упрятав гордость, я решил пройти по селу, чтобы показать всем, как мало придаю значения кляузам.　

Народу на улицах было немного: всех увлекло в поле. Отдельные женщины возились во дворах, покрикивая на коров, и отовсюду тоненько звенели о подойник тугие струйки молока, пахнущего неповторимым детством и лугом.　

Я дошел до опушки леса, где горели на столбах огни и беспрерывно стучала молотилка. В тени берез раскинулся шалашик полевого стана. Скрываясь между деревьями, я с завистью глядел на то, как радостно трудятся люди.　

Мимо меня скорой походкой прошел Степан Лукич с неизменными планками в руках. Из шалаша, куда он вошел, согнувшись, донесся его уверенный говорок.　

— Я им планки на мотовила натачал. Теперьча, дело пойдет…　

Говорок его покрыл дружный смех и резкий стук костей, которыми ударил кто-то наотмашь о гладкий стол.　

Вот она, настоящая жизнь, трудового человека: любимое. дело, веселый отдых. Я остро позавидовал Степану Лукичу и его товарищам. Он не стал бы так метаться от змеиных укусов. Ему просто некогда слушать сплетни: ему работать надо, строить, что-то создавать…　

Как мне захотелось стать таким, как он. А что? Плотничать я умею. Потрудиться бы днем, а вечерком сразиться в шахматы и ответить таким же громким, легким смехом на шутку товарища! Попробовать, что ли?　

5 августа

А может, все обойдется. Стар я, чтобы менять профессию, и если признаться, по-настоящему ничего не умею делать.　

Сегодня меня пригласили служить панихиду. Значит, я еще людям нужен. Значит, не смогла «бандитка» ко мне уважение убить?　

Усопшим был старый огородник, живший в собственном просторном доме так бедно, что если бы не монахини, кормившие его, старик собирал бы милостыню. В колхозе он не трудился ни одного дня — всю жизнь торговал на рынке домашними овощами. Было у покойника два сына, но жили от него вдалеке. Соседи сыновей жалели, а старика называли скрягой.　

После похорон, как полагается по христианскому обычаю, в просторном доме покойника, который казался еще более просторным после того, как из него вынесли тело хозяина, были накрыты длинные столы для поминального обеда. Прямо с кладбища на поминки пришел и я.　

Еще во дворе заметил, что у котлов хлопотали обе невестки покойника. В знак траура они покрыли головы темными платками и напустили на себя торжественно-горестный вид — такими они и сфотографировались у гроба. Траур не помешал им, однако, то и дело браниться между собою, споря о неразделенном наследстве.　

В горнице за длинными столами, как всегда на поминальном обеде, было много монахинь. Казалось, они издали чувствовали запах мертвечины и слетались, как коршуны, на проедание памяти покойного из самых дальних деревень.　

В конце стола у самых дверей сидела улыбающаяся Матрона: из глаз ее струились обильные слезы, хотя при этом она спокойно обгладывала какую-то косточку. Латанная-перелатанная кофточка на ее спине совсем продралась, от юбки остались одни ошметья. И никто из духовных ее сестер не подумает предложить ей хотя бы одну рубашку из той дюжины, которую имеют сами. А сколько разных шалей, кофточек, платьев, полусапожек было спрятано в сундуках у Ольги Ивановны.　

Вот она, истинная христианская мораль! Монахини, посвятившие себя служению богу, могут лишь жалостливо причитать над больным или умершим, но ничем не помогут живому, если дело касается нарушения их благополучия или собственности. У кого же найти ту благость, которую, якобы, воспитывает евангелие?　

У Ольги Ивановны, с ее замашками хищницы? У отца Петра или отца Федора, живущих за счет обмана верующих? Или у странника Гришки? И ведь все они, как говаривал богослов отец Николай, проявляют великую цепкость ко храму, на них зиждется церковь, вера.　

После первой рюмки самогона, пропущенной ради поминовения покойника, разговор за столом стал оживленным. Дряхлая старушка, потерявшая слух за давностью прожитых лет, кричала своей соседке:　

— А Салтычиху отпевать пойдем? Говорят, Салтычиха преставилась? Только ты меня проводи. А то утром я в своей деревне затерялась. И всего-то года два не выходила из дому, а гляди ж ты, позастроились. Спасибо, к церкви довели, а то бы покойника ни за что не отыскала… Так Салтычиху отпевать пойдем?　

А совсем неподалеку, не стесняясь, во весь голос перемывали мои косточки две деревенские сплетницы.　

— Глянь, сестра, на батюшку! Что-то он сидит невеселый! Не знаешь отчего? Говорят, Аглая застала у него в сторожке Любку-гулящую…　

И, прикрывая рот ладошкой, ехидно стреляли глазами в мою сторону: задевает ли?　

Сидя в центре стола, я заметил, как несколько раз прошелся мимо дверей Корней Иванович. Он делал какие-то знаки. Я снова огляделся.　

Какая-то толстая женщина ругала подвыпившего родственника покойного:　

— И чего хайло на водку раскрыл — не в ресторане!　

Родственник лениво отругивался, проталкиваясь к двери после безуспешной попытки налить себе по третьему стакану из общественной четвертины.

— А ну вас, злыдни. Я в чайной доберу…　

Вдруг на дворе раздался женский крик, и любопытные, засуетившись, выскочили из-за столов поглядеть на зрелище. Вышел на улицу и я, чтобы незаметно оставить сборище. Взору моему представилась гадкая картина: дрались обе снохи, вырывая друг у друга грязнейшую, засаленную от времени подушку, взятую с кровати покойного. Как и следовало ожидать, старая