Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев

кроме духа умершего, может воздействовать на эти представления живых? Вот вы — материалист. Вы отвергаете философов-идеалистов, которые говорят, будто понятия о вещах есть условное представление самого человека. Вы, реалисты-диалектики, говорите, что материя существует сама по себе, что наше мышление есть не что иное, как отображение реально существующего. Как же вы можете представить себе давно умершего, если бы дух его не существовал реально?　

— Позвольте, позвольте, вы что-то говорите не так! — горячо запротестовал мой собеседник. Но я извинился перед ним и пошел к машине…　

Отец Николай посмотрел на меня с торжествующей улыбкой:　

— Ну? Вы поняли мой прием?　

Я отрицательно покачал головой:　

— Не совсем.　

— Так вот: я его заставил задуматься над моими словами и… вовремя ушел. Конечно, если он захочет, то с помощью такой науки, как логика, легко докажет свою правоту и мою ложь. Пользуясь древнейшим методом теософов — методом сравнения несравнимых понятий, я создавал видимость убедительности своего суждения. Если бы этот, как я заметил, бывший военный, остановил вовремя мое красноречие, он мог бы со строгой последовательностью доказать, что память об умершем есть не что иное, как слепок, отпечатавшийся в мозгу с реально существовавшего человека, и что, как бы ни была богата фантазия у людей, никто и никогда не может представить формы духа или души, поскольку реально ее никогда не существовало. Этот военный мог бы привести тысячу примеров, подкрепленных наблюдениями, опытом, наукой, а я всему этому мог лишь противопоставить ухищрения ума, акробатику мозга, изобревшего методы запутывания самой простой и ясной мысли.　

Мне показалось, что отец Николай устал от собственного красноречия, потому что закончил он свою речь как-то вяло.

— Да, батенька! С каждым годом нам все труднее отстаивать веру. Учтите это, отец Константин! Атеистическое воспитание вырабатывает у людей особенно стойкий иммунитет к религии. В этих условиях прежних приемов церкви, воздействующих на воображение верующих, мало. Я считаю, — это, конечно, мое приватное мнение, — что ни колокольный звон, ни богатство и блеск облачений, ни особый экстаз при богослужениях, который способны вызвать талантливые служители храма, теперь не могут нам обеспечить укрепление, а тем более распространение веры. Против такого оппонента, как наука, нужно смелее выставлять древнюю умную старушку-теософию, являющуюся, как определяют марксисты, образцом воинствующего мракобесия. Она способна свалить с ног даже самого психически здорового человека. Не случайно, в американских университетах созданы «теософические» кафедры. Как вы думаете?　

Я об этом ничего не знал. Так о том и сказал отцу Николаю. Он с сожалением посмотрел на меня и продолжал, торопясь до конца довести свою мысль.　

— Необходимо решительно пересмотреть догматы церкви и ввести новые, более гибкие методы воздействия на умы верующих и сомневающихся в вере. Это давно и отлично поняли сектанты. Почему из церкви православной уходят в секты? Вы задумывались над этим? Потому, что у сектантов не казенные богослужения, а собрания, где каждая женщина может вволю поговорить о приснившемся ей сне. А какая же женщина откажется поговорить? Духовный наставник секты приучается с терпеливостью выслушивать любую чепуху своей единоверной сестры и давать религиозное толкование любому сну или видению, которые придумывают наиболее экзальтированные из них. Такие беседы создают видимость задушевности, ласковости к человеку. Они намного действеннее, чем чтение в церкви заученных молитв. Право же сектанты верно оценивают силу метода в таком деле, как обработка сознания, психики… Мы должны об этом подумать.　

Поистине поразил меня отец Николай своей откровенностью. Веры, убежденности в правоте христианского учения у него не было ни на грош. Зато во всем преобладала отчаянная решимость авантюриста во что бы то ни стало удержать власть над мыслями людей, не　гнушаясь при этом никакими подлогами, подделками, явным обманом.　

23 июня

Во все дни, последовавшие за свиданием с отцом Николаем, я много думал над его словами. Доводилось мне и раньше встречать священников, в какой-то мере не согласных с догмами православной церкви. То были закоренелые консерваторы.　

Помню, епископ Феофан как-то дал мне задание уличить отца Порфирия, священника одного из дальних приходов, в распространении ереси среди прихожан. Отец Порфирий был сторонник секты, называвшей себя истинно православной церковью. Для видимости он добросовестно служил в храме, а в отдельной каморке проповедовал сектантские идеи. Группа верующих женщин составляла его «актив». С помощью женщин, которых отец Порфирий окрестил «женами-мироносицами», этот батюшка-пресвитер распространял слухи о том, что, якобы, кроме него, на многие сотни километров вокруг не осталось ни одного священника, который бы служил богослужение правильно, что все остальные служители культа поставлены «красными дьяволами», то бишь Советской властью, и искажают суть христианской религии. Между сплетнями подобного содержания проскальзывала откровенная антисоветская клевета.　

Мне удалось разоблачить сектантские заблуждения отца Порфирия, доказать все его отступления от канонов, принятых православной церковью. Но это были разногласия, так сказать, внутрицерковного порядка. В истории христианской религии это был не первый случай, когда священники впадали в самый крайний консерватизм.　

В мыслях отца Николая я заметил современное направление все того же консерватизма, стремление к крайней ереси, попытку заменить установленные чины и обряды изощренными методами словоблудия.　

Что же! Значит, учение, которое я проповедовал почти четверть века, ныне бессильно, если даже богословы мечтают изменить методы его пропаганды? Эта мысль не дает мне покоя, смущает и без того смятенный ум.　

А жалоба моя на Ольгу Ивановну так и осталась неразрешенной. Отец Николай со старостой прихода даже и разговаривать не стал. Сославшись на голод, мучивший его, он заторопился к отъезду тотчас, как выговорился по поводу некоторой перестройки в преподавании вероучения прихожанам.　

Конечно, я зря рассчитывал на какую-то помощь ревизора в таком щекотливом деле, как ссора с церковным старостой. Не даром же, провожая меня в приход, епископ сказал:　

— Не связывайся ты с церковным советом и особенно со старостой — заедят. И будь ты хоть тысячу раз прав и чист, я не смогу защитить тебя от презрения прихожан, вызванного ловко пущенной сплетней.　

В этом мудром предупреждении я не раз мог убедиться и сам, когда был ревизором у владыки Феофана.　

Однажды владыка послал меня в Клинцы. Предстояло разобраться в одном скандальном деле.　

Настоятелем церкви, как я узнал, был недавно назначенный престарелый и почтенный протоиерей отец Симеон.　

В той же церкви вторым священником был отец Серафим, человек средних лет, желчный и тщеславный, не по заслугам метивший в настоятели. Назначение старшим священником отца Симеона разрушило его планы, разбило его надежды.　

Отец Симеон был человек серьезный и честный, противник всякого жульничества. С первого дня владения приходом повел он решительную борьбу