Эрик Булатов рассказывает. Мемуары художника - Эрик Владимирович Булатов

Мне предложили тоже участвовать. Ко мне пришел представитель графиков. Я как раз закончил картину: подмосковный пейзаж, очень характерный – речушка, перегороженная мостом, и на берегу сидит пара, что-то съестное разложено перед ними. Сзади роща. Поверх всего этого мирного пейзажа крупными красными буквами с четырех сторон по краю написано «Опасно». Четыре стороны картины, четыре стороны этой надписи. «А что, собственно, опасно?» – стал ко мне приставать представитель. Я говорю: «Да все опасно, жить опасно». В общем, отстали от меня. Картину они, понятно, не взяли, да я и не хотел.

Я понимал, что эта выставка, как квартирные выставки, как все выставки Оскара, к искусству не имеет серьезного отношения, потому что туда отбирают работы не по профессиональному признаку, не по качеству, а просто потому, что у художника неофициальный статус, препятствующий его участию в официальных выставках. Он другой, за такую «заслугу» принимали скопом, а качество никого не волновало. А для меня единственно важное – показать свои работы, свою живопись серьезно, а не как повод для очередного скандала. Когда наконец открылась первая официально разрешенная выставка на Чистых Прудах, мы с Олегом все равно отказались от участия, потому что отбор по-прежнему был несправедлив – по принципу «чужой или свой». На самом деле действовал принцип: кто ловчее, кто активнее, тот и попал. Оказавшиеся с самого начала в оппозиции оставались за бортом. Шла своя игра, а к ней не хотелось иметь отношение. Начиналась новая эра.

В 1960-е, 1970-е, 1980-е годы накапливалась антиправительственная энергия, оборачиваясь протестными вспышками, в каком-то смысле антисоветскими, потому что речь шла о том, чтобы возражать против навязанного как обязательного. И приказы, распоряжения, угрозы уже все меньше и меньше действовали на самих художников. Конечно, страх все-таки оставался, потому что знали: сейчас стало легче, за желание рисовать по-другому не убивают, не расстреливают, не сажают в тюрьму. Но неизвестно, что будет завтра. Советская власть сдавала каждую позицию с боем.

И вот в это время образовалось колоссальное количество людей, толком и не понимавших, что такое искусство, без своей программы, определенной цели. Они просто хотели быть другими, не такими, как принято. Их появление и разделило искусство сразу на два лагеря. В 1970-е годы упорядочивалось необузданное сопротивление, становилось более осмысленным, а в толпе молодых художников, где большинство еще ничего не понимало, выделялись совершенно ясно несколько имен. Всеволод Некрасов определил это время просто и ясно, назвав его нашей русской эпохой возражения. «Возражаю, и все».

Произошло разделение на группы, отчетливо отличающиеся друг от друга. С одной стороны, Оскар Рабин с социальным мотивом, высказыванием о настоящей реальности – не обложка, не реклама. На этом сформировались и наши первые классики этого возражения: Дмитрий Плавинский, Анатолий Зверев. Группу так называемых кинетистов возглавлял Лев Нусберг. Позднее в первые ряды вышел Франциско Инфанте, самый талантливый из них. Возникла еще группа, стремившаяся выразить абсурдность нашей жизни. В этой группе сначала просто в шутку, а потом все более и более серьезно выдвинулся на первый план Илья Кабаков со своей программой абсурдности. И вокруг него быстро возникли адепты.

Вот такие получились партии. Они не враждовали, между ними сложились нормальные, общечеловеческие отношения: ходили друг к другу в гости и часто собирались, чтобы послушать того или другого поэта, потому что многое тогда связывалось с поэзией. В нашей с Олегом Васильевым мастерской мы собирали людей, чтобы слушать – Севу Некрасова, Михаила Соковнина, а в мастерской Ильи Кабакова устраивались вечера, где читали лекции на разные темы, даже как-то состоялась лекция об индуизме, лекция о Малевиче.

Затем появилась такая личность как Евгений Шифферс, именующий себя богословом, философом и даже пророком. Потом возник Боря Гройс, более основательный, знающий философию. Кроме того, свой круг поклонников имели также два самостоятельных художника: Эдуард Штейнберг и Владимир Янкилевский. Они пользовались большим вниманием, любовью и уважением молодых художников, но все-таки их влияние уступало Илье Кабакову.

Что касается нас с Олегом, то мы держались в стороне от всех движений, групп, означающих повышенную активность социального характера, что понижало значимость искусства. Для них было важно не то, что и как художник рисует, а как он себя при этом ведет.

Появилось громадное количество домашних выставок, которые быстро закрывались, чтобы успеть, пока не забрали в милицию. Это были квартирные выставки, куда любой мог принести и показать свои работы. Я уже говорил о том, что ни разу не принял участие в них, потому что для меня выставка была необходима как возможность показать свою живопись, а не выразить гражданскую позицию. А тут о живописи, об искусстве не могло быть и речи, потому что вообще не спрашивали, не интересовались, кто ты, что делаешь. Буйное и бурное было время.

После «оттепели»

В 1970-е годы в Москву начали приезжать иностранные журналисты, распространявшие информацию о том, что в России происходит что-то особенное, исключительное, очень интересное и разнообразное. Параллельно возникли так называемые салоны по экспорту, комиссии которых давали разрешение официально вывозить отобранные работы, что очень оживило рынок, стимулировало публикации о художниках за границей. Появились новые журналы, стали поступать в продажу иностранные издания по искусству, доступные тем, кто владел иностранными языками. В головах у читателей журналов из-за такой отрывочной осведомленности от случая к случаю и от самостоятельных размышлений иногда рождались настолько невероятные соединения, что приходилось диву даваться этим «интеллектуальным находкам».

Джаз стал более доступен. Среди коллективов, которые были популярны в СССР, выделялось авангардное джазовое трио Ганелина. Слава Ганелин – создатель ансамбля (он же «Трио ГТЧ»), пианист-импровизатор, играл на клавишах, Владимир Тарасов – барабанщик, ударник, а в 1971-м к ним присоединился саксофонист Владимир Чекасин, которого они встретили в Свердловске (ныне Екатеринбург. – Прим. ред.). Они выступали в стилистике «свободного джаза». На их концерты в Москве собиралось большое количество художников самых разных возрастов.

Художник Николай Касаткин в своей мастерской устраивал вечера классической музыки, его первая жена, музыкант, собрала круг друзей, которые репетировали свои новые программы. В Крыму мы подружились с людьми, чьи дети занимались в экспериментальном ансамбле народной культуры Дмитрия Покровского. Они нас знакомили с музыкальным фольклором.

Так что интересы были очень разнообразные, с обменом профессиональными мнениями. Вот мы с Олегом и представляли такое микрообщество. И долгое время входил в него Илья Кабаков. Мы делились своими идеями, не стесняясь, без опасений спорили, возражали, показывали свои работы, обсуждали их, честно высказывали свое мнение. Как оказалось