Дом без чёрного хода - Константин Иванович Курбатов

рассказать, а она испугалась, что проболтается.

Если теперь Илья узнает, как получилось с этим письмом, худо будет. Только разве Яшка виноват, что делают такие конверты: лизни — заклеился, чуть помни — расклеился.

Яшка достал письмо, погладил его на ладони. Хотел лизнуть, но передумал. Лучше уж дойти до почты и заклеить как следует.

В почтовом отделении пахло сургучом и ящиками для посылок. У окна загораживали свет пальмы и фикусы. Яшка покрутил палочкой в жестянке с засохшим клеем и прочно запечатал письмо. Он даже легонько постучал по конверту, чтобы было прочнее. На конверте остались грязные пятна. Яшка обследовал руки и вытер их о штаны.

С почты Яшка звонить не стал, — приказано было только из телефонной будки, чтобы никто не слышал.

Монета скользнула в щель и глухо звякнула внутри серебристого ящика. Вытянув подбородок, Яшка набрал номер. Диск заедало, и обратно его приходилось подталкивать пальцем. Альберт Казимирович, как всегда, спросил:

— Кого вам? Вы не туда попали.

— Ваш племяш, рупь на пряники, — заученно ответил Яшка.

— Вы не туда попали, — повторил Альберт Казимирович. — Это кафе.

В трубке запищали короткие гудки. Значит, всё в порядке. Можно идти на чёрную лестницу большого старого дома.

Когда Яшка передал Альберту Казимировичу письмо, тот, как обычно, напомнил:

— Уйдёшь раньше чем через час — уши оборву. И только через двор. На улицу носа не кажи.

Он погрозил пальцем и захрустел по ступенькам новыми полуботинками. На втором этаже у Альберта Казимировича жила родная тётка, к которой он иногда заглядывал в гости.

…Но к тётке на этот раз Альберт Казимирович не зашёл. Он спешил. На трамвайной остановке он вскочил в задний вагон и, как только трамвай тронулся, тотчас спрыгнул. Потом он сел в следующий вагон и опять спрыгнул. Если за ним следят, то давно укатили на тех трамваях. После ареста Сумова Альберт Казимирович стал труслив и осторожен.

Фомича он уже подготовил. За разговорами с ним распита не одна поллитровка. Осталось договориться о деталях. Только бы он не отказался. Тогда хоть сам езжай. Больше некому.

— Один? — спросил Альберт Казимирович, появляясь в комнате Фомича.

Фомич, кряхтя, спустил с кровати ноги в толстых шерстяных носках и потёр ладонью пористый, похожий на варёную морковку, нос.

— Знамо, один, — кивнул он. — Весь вечер нос чешется. Это завсегда к выпивке.

Альберт Казимирович ткнул на стол бутылку:

— Угадал твой нос. Тебе завтра в вечернюю смену?

— В вечернюю, — насторожился Фомич.

Водку пили небольшими гранёными стопками под зелёным, низко нависшим над столом, абажуром.

— Запоминай крепче, — объяснял Альберт Казимирович. — Доезжаешь до Лисьего Носа, сходишь с платформы и по линии идёшь вперёд. Увидишь берёзу. Большая такая. Она одна там. От этой берёзы пойдёшь в лесок. Шестнадцать шагов. Прямо от линии, никуда не сворачивая. Запомнил? Шестнадцать. Наткнёшься ещё на берёзку, на молоденькую. Тоже одна, там больше нету. Вот под этой берёзкой и будет свёрток. В авоське, под веточками.

— Сколько? — спросил Фомич.

— Один.

— На бочку сколько?

— Десятку.

— Не, за десятку поищи другого дурака.

— Сколько же тебе?

— Четвертной.

— Хорошо, получишь двадцать пять. Но не вздумай разворачивать свёрток, обожжёшься.

— Чего в нём?

— Взрывчатка. Ударов не боится, но если начнёшь разворачивать… Дошло? Ну, будь здрав.

— Будь, — чокнулся Фомич и, подумав, поставил стопку. — Знаем мы эту взрывчатку. Зачем она тебе понадобилась-то?

— Рыбу глушить. Пей. Трёхнул, что ли?

— С моим удовольствием трёхнешь. Сам и вези, раз такое дело. Нё, за четвертной тоже не пойдёт.

— Сколько?

— Ещё десятку.

Альберт Казимирович сделал вид, что раздумывает. На самом деле думать было не о чем. Сумову он платил двести рублей. Но тот был свой, тот знал, что возит.

— Ляд с тобой, — вздохнул Альберт Казимирович. — Грабь меня. Тридцать пять, и больше ни копейки. Будь здрав. Будильник не забудь поставить. Первым поездом нужно, пока темно.

— Будь, — приподнял стопку Фомич.

— Свёрток отдашь буфетчице, — напомнил Альберт Казимирович. — Она чай и кофе отпускает. Скажешь: кто-то на столике оставил.

Фомич плеснул из стопки в рот, понюхал солёный огурец:

— Не беспокойсь, директор, доставлю твой тротил в полном ажуре и с моим удовольствием. Будем жрать в твоём кафе глушёную воблу.

— Ты болтай поменьше, нахмурился Альберт Казимирович.

— Это можно, — успокоил Фомич. — Это пожалуйста. Теперь бы ещё «маленькую», а?

— Будет с тебя. Завтра раздавим. По случаю счастливого возвращения.

Альберт Казимирович взялся за шляпу.

Мужской разговор

Мама открыла Денису дверь и сказала:

— Наконец-то! Где ты пропадал?

Отец гладил на кухне брюки. Он сунул на подставку утюг и вошёл в комнату.

— Сначала мы сидели в ложе и слушали оперу, — сказал отец, — а потом немного задержались в ресторане.

Мама строго посмотрела на него.

— Коля, я хочу поговорить с ним серьёзно.

— Я тоже, — согласился отец. — Сейчас ведь ещё только начало первого. Детское время. Вот если бы он явился в шесть утра, тогда да. Молодчина, Дениска. Ты и дальше валяй в том же духе. Пора приучать родителей к порядку. И не вздумай предупреждать нас или, там, оставлять записки, когда решишь исчезнуть на ночь. Нечего мать с отцом баловать, не маленькие. А если мама захочет поволноваться, то всегда капли имеются.

Только тут Денис заметил, что мама совсем бледная, словно сильно напудрилась, и в квартире пахнет лекарством.

— Мама, — проговорил Денис, — такое дело было… Ты не сердись. Я виноват, конечно…

— Расскажи, где ты был, — потребовала мать.

— Ты понимаешь, это такое дело…

— Я хочу знать, где ты был.

— Мама, можно я сначала папе расскажу? А если он решит… В общем, тебе, наверное, нельзя знать. Пусть папа решит.

— Очень приятно, — сказала мама. — Чрезвычайно приятно. У нашего сына появились дела, о которых мужчина может рассказать только мужчине. Что ж, у меня больше вопросов нет.

Она стала ходить по комнате и, скрестив на груди руки, растирала плечи. Денис дрожал от нетерпения. Он затащил отца в ванную и закрыл на задвижку дверь. Показав на вентиляционную сетку, шепнул:

— Только тише, через неё слышно всё.

Николай Николаевич заговорщически нагнулся к его уху.

— Послушай, здесь шибко жарко, — сказал он. — Может, лучше в уборную запрёмся?

«У-у-у!» — загудела труба.

— Ты даже не представляешь! — проговорил Денис.

— Совершенно не представляю, — подтвердил Николай Николаевич, — как ты можешь так относиться к матери.

— Пап! — взмолился Денис. — Ты сейчас всё поймёшь!

— Ну, валяй, я слушаю, — сказал Николай Николаевич, пристраиваясь на краю ванны и вытирая со лба пот.

— Папа,