Рабы - Садриддин Айни

—Если они обзаведутся семьей, то через десять лет их будет тридцать голов.

—Одной из милостей шариата является то, что дети рабов и рабынь считаются «дома рожденными» и остаются у хозяина.

Абдуррахим-бай замолчал.

Наби-Палван ждал, навострив уши. Он смотрел, не сводя глаз с хозяина, пытаясь угадать его мысли. Бай вздохнул.

—Я хочу поженить рабов, которым перевалило за сорок, с пожилыми рабынями. Отдам замуж и наложниц, которые не имеют от меня детей. Даже тех, которые имели, но у которых дети умерли. Если я соединю двадцать пять пар рабов и рабынь средних лет, бог даст, через десять лет от них у меня будет сто пятьдесят душ рабов и рабынь, родившихся в моем доме. Дому от этого будет большая польза.

Наби-Палван, до того никак не сумевший разгадать мысли хозяина, теперь обрадовался и подумал: «Вот где изюминка-то! Я сперва не мог понять. С большим умом продумано».

Он сказал хозяину:

—Я понимаю, почему вы не отдаете замуж молодых рабынь. Это понятно. Но почему не переженить молодых рабов? От них тоже могут родиться в вашем доме рабы и рабыни.

—Молодость — самая полезная пора. А молодой раб, обзаведясь семьей, половину сил и мыслей будет отдавать жене. Труд их хозяйству принесет больше пользы, чем их семейная жизнь. Расчет не в том, чтобы упускать сегодняшнюю пользу, мечтая о неизвестной пользе через десять лет. Нет, молодые рабы должны работать. Только работать.

Батраки и рабы до полуночи сидели в трепальне, занятые очисткой хлопка, крутя тяжелые колеса трепалок.

Закончив ночное задание, они собирались спать.

Рабы, которых хозяин поженил, ушли со своими женами в те углы и закоулки, где им полагалось жить своей семьей, — в конюшни, в хлевы, в верблюжьи стойла, на сеновалы, в сараи.

В деревянном сарае, готовя для себя и мужа постель из старой конской попоны, грустным голосом пела Калмак-оим:

Жила я свободноНа просторе степей, —Пила молокоИ густой кумыс.

У злодея рабынейЖиву я теперь, —Кровь сочится из глаз,Опущенных вниз.

И, как хочет, злодейПомыкает мной:То подбросит на свет,То низвергнет во тьму.

Меня радовал,Сделав своею женой, —Но кинул женуОн рабу своему.

Абдуррахим-бай вывел из числа своих жен Калмак-оим после смерти ее ребенка и, прельстившись надеждой получить новых рабов, отдал в жены старому рабу Ашуру.

18

Прошло немало лет. Абдуррахим-бай постарел.

Но держался он по-прежнему твердо и прямо. Он сидел в этот поздний вечер в своей большой приемной комнате, на этот раз убранной не совсем обычно.

На месте, где в зимние дни стояла жаровня, поставили длинный, аршина в три, низенький стол, постелили на нем белое полотно вместо скатерти, а вместо светильника посредине стола зажгли пять свечей, вставленных в тяжелый медный подсвечник.

На столе кипел большой самовар, и в красном, живом свете свечей на столе поблескивали тарелки с лепешками, пирожками, булочками, конфетами, миндалем, фисташками, разными сортами кишмиша.

За столом, в меховой татарской шубе, с шапкой на голове, в серых войлочных сапогах, сидел татарский купец.

Напротив сидел Абдуррахим-бай с сыновьями — Абдухакимом и Мулла-Сабитом. Тут же находились еще несколько караванных купцов Шафриканского туменя.

Рядом с татарским купцом, в просторном длинном халате и в огромной чалме, важно восседал имам селения.

За самоваром следил младший сын хозяина. Он принимал от гостей пустые стаканы, наливал чай и снова ставил перед каждым гостем его стакан.

Татарский купец, приподняв руку над подушкой, о которую опирался, выпил двумя глотками остывший чай и подтолкнул стакан к самовару. Пока ему наливали чай, он внимательно посмотрел на Абдуррахима-бая.

Старость лишь недавно столь ясно проглянула сквозь сухощавые черты хозяина. Но видно было, что не столько годы, сколько какие-то заботы изменили его лицо. Не во внешних чертах произошла перемена, а где-то внутри, откуда она на прежние, на те же самые твердые и неизменные черты набросила такую заботу, что лицо его приобрело новое выражение.

Хозяин сидел задумавшись, не глядя на своего гостя, в честь которого так изменили комнату, придав ей, насколько могли, полутатарское убранство.

Абдуррахим-бай не почувствовал пристального, хотя и быстрого взгляда серых недобрых глаз татарского купца.

— Брат-хозяин, — сказал купец, — я вам очень благодарен за почет и за уважение, оказанные нам. Но почему вы молчите? Или ко сну вас, что ли, клонит?

Абдуррахим-бай не спеша, словно отрываясь от своих мыслей, ответил:

—Слов нет. Что говорить? Конец мира это или что? Русский пришел и захватил нашу страну.[62] Чему может радоваться мусульманин? Чему мне радоваться и что сказать?

Купец отпил из горячего стакана две-три ложки чая, осторожно положил ложку и тоже задумался, потом сказал:

—Так. Все это так. Мусульманин не может радоваться, ни один мусульманин, когда на его землю ступили неверные. Царство неверных посягнуло на страну ислама. Но так определено богом, и нельзя нам осуждать божью волю. Не положено это мусульманину. Это — грех.

Имам, вытянувшись из-за самовара, одобрительно кивнул купцу:

—Да, божья воля. Надо примириться и терпеть. Купец обернулся к имаму:

—Верно говоришь, хазрет.[63] Не дело правоверного противиться божьей воле. Не об этом надо нам говорить, а о своих делах.

Снова купец отпил чаю и помолчал. Заговорил он, не торопясь:

—Русские пришли. Да, пришли русские. Власть белого царя дошла до этих мест. Плохо это? Нет, не плохо. Для нашей торговли от этого большая польза. Вспомните вы все, как приходилось вам ездить к нам, в крепость, — в Оренбург или в Ирбит. Ездили вооруженные, как войско. На это был нужен большой расход, от этого товары ваши на базаре шли дороже. А теперь можно сесть верхом на коня или верблюда и спокойно проехать через всю казахскую степь. Это русские навели порядок.

Снова купец, допив чай, подтолкнул стакан к самовару и продолжал:

—Прежде надо было ехать в седле сотни верст, да к тому же с охраной. Ехал и тревожился за жизнь и за деньги. А теперь садись в почтовую телегу и езжай в Россию. Еще и трех лет не прошло, как пришли русские, а уж ваши купцы из Шафрикана открыли торговлю в Казилинске и в Ак-Мечети, построили себе новые дома, взяли себе жен у татар, у казахов. Стали подданными двух падишахов — белого царя и эмира бухарского, пьют воду из двух родников. Это значит, что русский царь милостив и справедлив к купечеству.

Пока татарский купец занялся новым стаканом чая, имам сказал:

—Подданство — это одно. Ремесло — это другое. Пророк учил вас: «Торговля есть лучшее из дел, а купцы — лучшие из людей божьих». И дивлюсь я, как царь неверных правильно понимает слова нашего пророка и тоже считает купцов лучшими из людей божьих.

—Эх, хазрет, ты не видел и дивишься, а я не дивлюсь, потому что видел. А о Святом писании я тебе напомню и другое, что сказано в наших книгах. В день Страшного суда бог не будет спрашивать царей о вере, но о справедливости…

Давно уже стаканы гостей стояли на блюдцах вверх дном либо лежали на боку, что означало: напились. Но стакан татарина снова и снова направлялся к самовару и, наполненный, возвращался к гостю.