Гана - Морнштайнова Алена

— Английский ты быстро выучишь. Можешь начинать прямо сейчас.

— Я ни в какую Англию не поеду.

— Поедешь, — Эльза повысила голос. — Что ты тут без нас будешь делать?

— Выйду замуж.

— Твой солдатик тебе уже сделал предложение? — Она помолчала. — Не сделал и не сделает. Он ищет невесту с приданым, а у тебя, девочка, его не будет!

Гана повернулась спиной и униженно выбежала с кухни. Самое ужасное, что мама права, Ярослав пока что ни словом не обмолвился о браке. Они встречались все реже, потому что он был вечно занят в казарме и часто ездил на учения. Он тоже постоянно твердил, что ситуация в стране ужасная, и Гане порой казалось, будто он пытается ей внушить, что эмиграция в Англию — лучший выход из положения. Как-то она даже спросила напрямую, хочет ли он, чтобы она уехала, но Ярослав ушел от ответа и только повторил, что желает для нее самого лучшего, совсем как мать.

А Гана знала, что для нее самое лучшее. Лучше всего остаться с Ярославом и верить, что они будут счастливы вместе.

Тонкий белый конверт от Рудольфа из Англии с одной-единственной экзотической маркой и множеством квадратных и круглых печатей пришел весь помятый и с загнутым уголком, словно ему пришлось с боем добиваться своего права быть доставленным адресату. Эльза нетерпеливо надорвала конверт с короткой стороны, вытащила сложенный лист бумаги и начала читать.

Тон письма Эльзу напугал.

«Наконец-то ты решилась, — писал он. — Быстрее продавай дом, деньги тебе понадобятся. Надеюсь, еще не поздно. В Британию от Гитлера бежит много людей, и местные начинают волноваться. Они требуют ограничить поток беженцев, так что поторапливайся и бери с собой родителей. Их нельзя там оставлять совсем одних, ведь им скоро понадобится наша помощь… Пока что беженцев принимают и другие страны: США, Канада, вроде бы Доминиканская Республика, может быть, лучше всего просить убежища в Палестине… я тоже об этом думаю».

Эльза была совсем сбита с толку. Брат торопит ее и одновременно советует продать дом. А это не так быстро. Изначально они обсуждали, что дом она сдаст с тем, чтобы арендаторы отправляли ей деньги в их временное пристанище, а когда все вернется на круги своя — должно же это когда-нибудь произойти, — им будет куда вернуться. Брат зовет ее ехать в Англию, но сам же рассказывает, что там беженцам не очень-то рады. Зачем он упоминает другие страны? Как вариант на будущее, или намекает на то, чтобы она попробовала достать визы сразу туда? Он пишет, чтобы она привозила родителей и тут же напоминает, что они стареют… будто не знает, что они ни за что не покинут Нови-Йичин. Похоже, он очень за них за всех беспокоится.

Эльза снова пробежала глазами письмо, но ничего нового в нем не нашла. И только неровные и непослушные буквы, явно написанные в спешке, не такие, как в других письмах Рудольфа, свидетельствовали о его волнении.

На следующий же день Эльза оставила Гану присматривать за лавкой, а сама отправилась в Нови-Йичин передать родителям просьбу брата. Как она и ожидала, они и слышать не хотели об эмиграции.

— Но вы поезжайте к Рудольфу, как только будет возможность, — сказал отец, и мать согласно кивала. — И не мешкайте. Можно сделать доверенность на продажу дома, чтобы вы могли уехать сразу, как получите документы. А деньги я потом тебе вышлю вслед.

Эльза не рассчитывала на то, что родители будут готовы покинуть страну, в которой родились и прожили всю жизнь, но то, что они вместо того, чтобы отговаривать ее уезжать, наоборот, советуют поспешить, поразило ее.

— Нет, в этом нет необходимости, — сказала она. — Бог весть, сколько мы будем ждать виз, а я еще не нашла ни одного покупателя. Думаю, что раньше осени мы точно не уедем.

— Подумай об этом, — настаивал отец. — Если тебе нужны деньги на дорогу, мы тебе дадим.

Уходя, она заметила нарисованную мелом свастику на стене дома напротив, и все поняла. Она взглянула на отца, который провожал ее до выхода. Он кивнул.

— Такое безобразие по всему городу. Ты же знаешь, тут много немцев, они все теперь как с ума посходили и хотят в рейх. Вчера вечером они ходили по улицам, кричали и пели. Это было ужасно. — Он сглотнул. — Мама плакала.

Последние слова напугали Эльзу сильнее всего. Она не раз видела, как мать сетует, возводит руки к небу и произносит молитвы. Слышала, как она стенает и театрально рвет на себе волосы и одежду. Но никогда не видела, чтобы она просто плакала.

Эльза вдруг увидела отца другими глазами. В годы ее детства они были не очень близки. Между ними стояла хоть и невидимая, но непреодолимая стена, выстроенная на обычаях и традиционном воспитании. Она делала невозможным непринужденный разговор между ними, а уж тем более ласку или объятия. Отец был отцом, кормильцем семьи, человеком, который обеспечивал свою жену и детей. Мужчина, благодаря которому его жена могла радоваться жизни, стенать и сетовать на горести, которые являются неотъемлемой ее частью. Но до сих пор ему не приходилось смотреть на слезы бессилия и страха, которые он не в силах высушить.

Бруно Вайс каждое утро уходил на службу, а вечером возвращался, садился во главе стола за кошерный ужин, который готовила жена Грета, а потом погружался в чтение своих книг. С детьми он разговаривал редко, и то только делая замечание или напоминая о невыполненной обязанности. Он читал молитвы своих предков и соблюдал старые обычаи, потому что так делали его родители, соседи и друзья. Он с младенчества носил кипу, а другую жизнь не мог и не хотел даже представить.

Он был частью Эльзиной жизни и все детство был для нее человеком, благодаря которому она чувствовала себя в безопасности.

Только после собственной свадьбы, когда они с мужем отвернулись от веры, она поняла, что отец ее любит. В отличие от матери, он не сказал ни слова упрека, не бросал никаких страшных угроз и своим молчанием дал понять, что, хоть и остается при своем мнении, признает ее право на свободный выбор. Отец не изводил Эльзу укора ми, и это лучше доказывало отцовскую любовь, чем он мог выразить словами.

Теперь он стоял рядом и выглядел потерянным. Он больше не понимал мир, в котором прожил семьдесят лет, не узнавал город, по улицам которого ходил каждый день, боялся соседей, которые отводили взгляд при встрече или — еще того хуже, — не здороваясь и не улыбаясь, нагло таращились на него, как на бродячего пса.

— Может, вам все-таки лучше уехать с нами? — сказала Эльза.

Отец покачал головой.

— Не беспокойся. Что нам, старикам, сделают? Мы уж как-нибудь тут доживем. Но для твоих детей здесь нет никакого будущего. — Он протянул ей сумку. — Ты не забыла ватрушки, которые тебе мама собрала с собой?

На повороте Эльза обернулась и оглядела улицу, на которой когда-то играла. И хотя стояло лето, но при виде исписанных стен холодок пробежал у нее по спине.

Летом тридцать восьмого года Эльза Гелерова навещала Карасеков очень часто. Хоть она и уверяла, что ходит поболтать с пани Людмилой и посоветоваться, но на самом деле за разговорами без устали подметала и убирала, потому что пани Людмила уже не могла без посторонней помощи даже встать с кресла.

Раз в неделю приходила домработница, а грязное белье забирала пани Зиткова, которая за небольшую плату стирала для хозяек побогаче, чтобы им не приходилось губить свои нежные руки в корыте. Обратно она приносила благоухающие, выглаженные и аккуратно сложенные стопки, и пани Людмила каждый раз, расплачиваясь с утомившейся за день прачкой, с завистью думала, как бы ей хотелось сейчас самой сгорбиться над стиральной доской. Она тихонько вздыхала, благодарила и хвалила работу пани Зитковой, хотя и считала, что не стоит так сильно крахмалить простыни, а то они царапают кожу.

Болезнь прогрессировала, и Людмиле все тяжелее было утром и вечером спускаться и подниматься по крутой лестнице, так что она навсегда обосновалась на кухне. Она уже еле волочила ноги и большую часть времени проводила в кресле у окна с видом на узкую улочку, слушала гул реки и шелест листьев в кронах деревьев, а спать ложилась на кухонную тахту. Карел принес ей удобное кресло из гостиной, которая использовалась только изредка для приема гостей. Из экономии там никогда не топили, так что в зимние месяцы она толком не прогревалась. Поэтому гости, как правило, надолго не задерживалась, но все равно уходили закоченевшие.