Набат - Иван Шевцов

- Я хочу пожелать, - сказала она отрывисто и глухо, и овальное курносое лицо ее невольно зарделось, - большого счастья самому дорогому для вас, Муза Григорьевна, человеку, - она сделала долгую паузу, и в ее жарком взгляде сквозила решимость, насторожившая супругов Валярчуков и Куницкого, - вашей доченьке.

Валярчуки и Куницкий ожидали непристойного выпада, но последние слова Любочки ввергли их в умиление, и даже Серая одарила девушку одобрительной улыбкой. Тем не менее Любочка чувствовала себя здесь лишней, случайной, сердцем понимала, что она стесняет присутствующих, именно из-за нее здесь скучно. Только на какие-то минуты прелесть-Машенька, еще сохранившая детсадовскую непосредственность, позабавила родителей и гостей. Из присутствующих больше всех ей нравилась Любочка, с которой она рядом сидела.

Любочка ухаживала за девочкой, клала ей закуску, спрашивая:

- Осетрины тебе положить?

- Нет, мне салатика. Я люблю салат.

- А заливного языка хочешь? - предлагала Любочка.

- Нет, спасибо. Это маме надо, она любит язык. Потому папа ее язычницей называет.

Гостям это понравилось, рассмеялись и тем самым поощрили Машеньку.

- А наш папа - сердцеед, потому что он любит сердце кушать.

- Машенька, что ты говоришь? - сквозь смех упрекнула Муза Григорьевна. - Откуда ты только взяла такое?..

- А, я знаю, я сама видела, когда в курином бульоне папа сердце вылавливал. А то еще есть которые уши едят. Ухажор называется.

- О-о, как интересно, как остроумно! - подхватила Елизавета Ильинична. - Кто же это уши жрет?

- Дядя Алек, - не задумываясь, ответила Машенька, обводя гостей смеющимися глазенками.

Смеялись все, весело, задорно. Только Куницкому было не до смеха. Дело в том, что Елизавета Григорьевна попросила его рассказать о своей сегодняшней встрече с австрийским журналистом, но Куницкий не пожелал распространяться, ограничившись одной фразой, и Любочка поняла, что она его стесняет. Хотя в данном случае она ошибалась, потому что никому в жизни Куницкий не мог бы рассказать правду о своей встрече с Милошем Савичем.

Но, прежде чем рассказать о сегодняшней встрече Куницкого со своим земляком Савичем, вернемся на два месяца" назад. Куницкому запомнился тот день: в Москве продавали мимозы. Было много мимоз в цветочных палатках, и он, возвращаясь с работы домой, купил прекрасный букет мимоз, свежих, пушистых, только что расцветших.

Он спросил тогда продавщицу:

- Они не завянут до вечера? Они долго будут стоять?

- Долго, - успокоила цветочница.

Вечером Куницкий ждал у себя Музу Григорьевну. Обычно они встречались у него на квартире - в маленькой комнатушке в старом доме у Никитских ворот. Перед приходом, примерно за полчаса до встречи, Муза Григорьевна всегда звонила по телефону и говорила:

- Я еду.

На что он неизменно с подчеркнутым восторгом и пылом отвечал одним словом:

- Жду.

И когда свежие мимозы были водружены в хрустальную вазу - подарок Музе Григорьевне - и Куницкий в нетерпеливом волнении ожидал телефонного звонка, звонок раздался в прихожей. Дверь открыла соседка и, постучав в комнату Куницкого, сказала:

- К вам, Александр Иосифович.

К Куницкому вошел мужчина средних лет, поздоровался, назвал себя Федором Васильевичем и, опытным, натренированным взглядом осмотрев комнату, не раздеваясь, сел. Куницкий смотрел на совершенно незнакомого ему человека с вопросительным раздражением и нетерпеливо ждал. Он никак не мог предположить, кто это и зачем пожаловал. И лишь беспощадная холодная решимость в выпуклых глазах вошедшего и самоуверенные жесты и движения ничего хорошего не предвещали. А между тем назвавшийся Федором Васильевичем не спеша извлек из внутреннего кармана фотографию, на которой был изображен Куницкий, расстреливающий фашистских узников во дворе беловирской тюрьмы, и, подавая ее, сказал очень просто, без интонации:

- Узнаете, Адам Иосифович?

Куницкий побледнел, уголки губ дрогнули, растерянные глаза покорно смотрели на незнакомца, которому дрожащая рука протянула обратно страшный изобличительный документ. Но Федор Васильевич (впрочем, он мог назваться и Павлом Петровичем, и Кузьмой Николаевичем, и еще кем угодно) фотографию не взял, сказал довольно дружелюбно и мягко:

- Возьмите себе… на память. Мне она ни к чему… С нас достаточно негатива.

Эта последняя фраза объяснила Куницкому все. Он понял, откуда и зачем пожаловал к нему этот человек с выпуклыми скучными глазами и небрежным равнодушным взглядом. Его охватил тот парализующий страх, который наводит кобра на кролика. Если бы этот человек начал не с фотографии, а с подписки, которую Куницкий давал в СД, или с упрека, почему перестал ходить к телеграфу, как было условлено, или еще с чего-нибудь, Куницкий, возможно, взял бы себя в руки, попытался противиться. Но жуткая фотография напомнила ему: за подобное нет прощенья. Это конец.

Жалкий и беспомощный, он опустился на диван, стиснув руками поникшую голову, и молчал. Федор Васильевич спросил:

- Нас тут никто не слышит?

В ответ Куницкий покачал головой.

- Не надо отчаиваться, - как будто даже участливо заговорил Федор Васильевич. - Ваша жизнь и ваше будущее в ваших руках. Повторяю: в ваших. От вас потребуется выдержка и терпение. Ума же вам не занимать. Слушайте меня внимательно. Как информатор, как заурядный шпион вы нам не нужны. Спросите - кому это нам? Западу, свободному миру, где вас высоко ценят как талантливого и перспективного ученого, будущего Нобелевского лауреата.

Как сквозь сон слушал Куницкий спокойный, мягкий голос незнакомца и с каждым словом все острее вникал в смысл его речи, пока наконец не уловил спасительную соломинку, и поднял голову. Взгляд его упал на мимозы, и тогда он вспомнил, что сейчас должна звонить Муза Григорьевна.

- Ко мне сейчас должны прийти, - тихо выдавил из себя глухие слова. - Я жду товарища.

- Встречу надо отменить. Сейчас же позвоните, чтоб не приходили.

И Куницкий позвонил Музе Григорьевне на работу и что-то такое врал, извинялся, но встречу отменил.

Федор Васильевич дал Куницкому первое поручение: достать копию научного труда, за который Куницкий, Валярчук и Слугарева представлены к Сталинской премии. Труд этот имел гриф "секретно", но, как тогда показалось Куницкому, задание это было не столь уж страшным, и выполнение его не потребовало большого труда. Получая из рук Куницкого эти материалы, спустя две недели после первой встречи, Федор Васильевич сказал многообещающе:

- Пусть это будет с вашей стороны пустяковый аванс в счет вашего великолепного будущего на Западе. Счет на ваше имя открыт в одном из швейцарских банков. А пока возьмите на мелкие расходы. - И он передал ему несколько пачек советских денег. Потом сообщил пароль и велел ждать указаний.

И вот сегодня, в день рождения Музы Григорьевны, с самого утра Куницкому позвонили на работу и сказали, что его хочет видеть прогрессивный журналист из Австрии, борец за мир, друг Советского Союза Милош Савич. Они встретились в институте. Савич кратко изложил цель своего визита: он пишет книгу о польских евреях, участниках антигитлеровского Сопротивления, и, конечно же, книга будет неполной без очерка об Адаме Куницком. Теплая солнечная погода позволила им вести беседу на свежем воздухе в небольшом садике перед зданием института.

По мнению Куницкого, материал, который он передал какому-то Федору Васильевичу, никакой секретности не содержал, и поэтому он считал, что своим поступком не нанес вреда государству. Как бы между прочим, так сказать, для ясности сообщил о том, как после войны он навсегда оставил Польшу, как устроил свою жизнь на Западе, при этом старался поразить воображение Куницкого.

Разговаривали на польском. Куницкий не очень охотно, скуповато, с наигранной скромностью, старался быть немногословным, держался с достоинством и тактом. Савич разыгрывал наивность и беспечность.

- Помимо того, что вы крупный ученый, вы - герой Сопротивления. Но кто об этом знает? Никто. Это несправедливо. Каждый должен получать по заслугам. Вы своего еще не получили. Но вы получите. У вас все впереди. Мир узнает вас, слава придет к вам с Запада.

И вдруг эти последние слова Савича напомнили ему Федора Васильевича. Куницкий помрачнел, весь насторожился в ожидании чего-то неприятного, он чувствовал, как погружается в состояние подавленности и страха, в то состояние, которое находило на него не однажды, особенно в последние два месяца.

- А скажите, пан Адам, - Савич перешел на дружески-покровительственный тон, - у вас не появлялось желание возвратиться на родину? - И голос, и взгляд Савича были многозначительны.

Куницкий правильно понял его взгляд.

- Вы имеете в виду Польшу?

- Ну, хотя бы… - Савич сделал выразительную паузу, давая понять, что он имел в виду не только Польшу, а ту родину, где тебе хорошо, как любил говорить его отец. - Вы вправе спросить меня, - продолжал Савич, - почему я покинул Польшу? Отвечу: я искал свободу, я нашел ее. Потом, у меня отец на Западе. Кстати, один мой знакомый… журналист был в Штатах и встречался с вашим дядей. Он довольно преуспел в бизнесе. Предприятие его процветает. Вы не имеете с ним связи?