Обратно к врагам: Автобиографическая повесть - Виктория Бабенко-Вудбери

Потапов и катастрофа

Однажды в школе нам объявили, что в Запорожье приезжает Каганович. Он посетит несколько школ в нашем городе, в том числе и нашу, и будет держать речь.

Лазарь Моисеевич Каганович прибыл в пятницу, в три часа после уроков. Все старшеклассники собрались в большом зале. Он сидел посередине сцены, за длинным столом, слева и справа — наши преподаватели. Несомненно, Кагановича можно было назвать красивым мужчиной. На его экспрессивном, с крупными чертами лице горели, как угли, выразительные глаза. Особенно выделялась белизна его высокого лба, обрамленного черными волосами, темными, ровными как нить бровями. Он производил впечатление человека, уверенного в себе. Да и кто в то время мог быть увереннее в себе, чем Каганович? Он, как свояк Сталина — его сестра Роза была женой Сталина — занимал ряд важных постов в советском правительстве: был председателем ЦК Коммунистической партии Московской области, членом Организационного бюро при ЦК, членом Политбюро ЦК Компартии СССР. Он руководил транспортной системой и промышленностью всей страны, перестройкой советской железной дороги, строительством метро и другими проектами.

Наш «Лорд» приветствовал Кагановича от имени всех нас, после чего Каганович держал короткую речь о заданиях и ответственности советской молодежи. Он начал издалека:

— Владимир Ильич Ленин обратил внимание на каждую науку, в особенности на партийную науку. Ленин не признавал авторитетов. Но если нужно было защищать марксистскую науку, то он своими аргументами мог разоблачить не только врагов, но и друзей. Если мы хотим быть его преданными учениками, то мы должны быть непоколебимыми против тех, которые воображают, что могут учить не только нас, но и самого Ленина.

Каганович говорил с энтузиазмом, убедительно. К концу речи он коснулся процессов «диверсантов» и «врагов народа».

Он напомнил нам о том, что мы, как молодая гвардия партии, несем большую ответственность как перед партией, так и перед народом, и поэтому должны быть начеку перед всеми враждебными элементами. Он закончил свою речь лозунгом:

— Да здравствуют пионеры! Да здравствуют комсомольцы! Да здравствует наш великий вождь и учитель, Сталин!

В сущности, Каганович не сказал ничего нового. Так он часто говорил и раньше — все это было известно нам из газет. Наш директор поблагодарил его за речь, затем каждый мог задать Кагановичу вопросы. Но все молчали. Никто не задавал вопросов, и уже все ждали заключительных слов нашего «Лорда», как вдруг Потапов, редактор нашей школьной газеты, поднял руку. В зале сделалось совершенно тихо.

— Пожалуйста, — сказал директор, и Потапов встал.

— Товарищ Каганович, в вашей речи вы вот коснулись процессов против врагов народа. Вы сказали, что мы, молодежь, должны обращать все наше внимание на разоблачение враждебных элементов, вы также коснулись вопроса критики и самокритики. Я бы вас, товарищ Каганович, хотел спросить следующее: как, например, относиться к такому случаю, который произошел в школе X. Там сначала арестовали директора школы, как врага народа. Через некоторое время его выпустили, оправдали. Затем опять арестовали и опять оправдали. Всем, конечно, ясно, что этот человек невиновен. Но разве эти аресты не подорвали его авторитет? Я не говорю уже о его личном страдании, которого можно было бы избежать при тщательном расследовании дела. А сколько подобных случаев в наших судебных учреждениях? Не падает ли здесь тень на все советское правительство?

Потапов окончил и сел. В зале стояла мертвая тишина. Можно было слышать дыхание человека. Случай в школе X. был всем известен. Но никто не посмел бы говорить об этом партийному функционеру! Теперь все смотрели на Кагановича. Он же, наклонив немножко влево свою голову, улыбнулся едва заметной улыбочкой, которая как-то странно скривила его рот. Затем он выпрямился и, уже не скрывая улыбки, сказал:

— Лес рубят — щепки летят. Так и у нас. Мы строим коммунизм.

После этого всем стало ясно, что Каганович, который мог прекрасно говорить, за словом в карман не полезет. Дискуссия окончилась. Директор еще раз от всех поблагодарил Кагановича. А через две недели исчез Потапов. На наши вопросы, где Потапов, нам отвечали, что он переменил школу.

Исчезновение Потапова произвело на меня глубокое впечатление. Он был честный, хороший товарищ, а как редактор в нашей школьной газете он был незаменим. Кроме своей редакторской работы, он еще руководил литературным кружком, а также принимал участие в руководстве школьным театром.

Несмотря на то, что он был уже в десятом классе, то есть считался уже выпускником и, конечно, имел много работы со своими уроками, он никогда не отказывался от дополнительных нагрузок. Он часто вносил оригинальные идеи в эти кружки. Даже «Лорд» нередко привлекал его к сотрудничеству. Так как я регулярно подавала свои стихи в школьную газету, за последнее время я часто встречалась с ним. И в результате этих встреч началась между нами странная дружба.

— Почему ты не пишешь стихов о Сталине? — как-то спросил меня Потапов.

— О нем уже так много написано, — ответила я, — мне ничего не приходит в голову.

— Это плохой признак, значит, у тебя бедная фантазия, — сказал он и сразу добавил:

— О пустыне Каракумы, где ничего нет, ты смогла найти что писать, и слова, и идеи!

— Туда, товарищ Потапов, — ответила я на это с легкой насмешкой, — был сослан мой любимый поэт Шевченко, как вы, вероятно, знаете. Его дух может оживить пустыню.

Потапов спокойно и насмешливо смотрел на меня, а я продолжала:

— Теперь вам ясно, товарищ редактор, почему я нашла и слова, и идеи поэтизировать пустыню. Или вы хотите во что бы то ни стало выжать из меня стихотворение о Сталине?

— Такое стихотворение меня очень заинтересовало бы! — бросил он в конце разговора и ушел.

Через неделю я встретила его в коридоре на переменке и дала ему стихотворение о Сталине:

— Совершенно секретно, товарищ! — сказала я и сразу же повернулась на каблуках так, что мои рыжие косички ударили его в лицо, и убежала. Это было стихотворение об ужасах «нашего великого вождя и учителя», стихотворение, за которое меня сейчас же арестовали бы, если бы Потапов его напечатал. В этот день, после обеда, Потапов подошел ко мне во время перерыва и отозвал в сторону. Мы стояли одни под лестницей на нижнем этаже. Он протянул мне маленькую бандерольку, — мое стихотворение, свернутое в узкую трубочку, и коробок спичек.

— Высшая цензура приказывает: немедленно сжечь крамольный манускрипт под наблюдением его величества.