Нормандцы в Сицилии - Джон Норвич

Этот удачный тандем просуществовал недолго. Разрыв, по-видимому, произошел по вине Роберта. Он славился своей щедростью, но во взаимоотношениях с братом неожиданно проявил скупость, столь же последовательную, сколь и нехарактерную — вплоть до того, что Рожер, который в первые месяцы сотрудничества преданно доставил Роберту в Апулию большую часть добычи, полученной в первой калабрийской кампании, теперь не имел средств, чтобы расплатиться со своими людьми. Так по крайней мере утверждает Малатерра. Он писал свою хронику через несколько лет по заказу Рожера и может быть пристрастен, но у нас нет оснований полностью отвергать его свидетельство. Не проявилась ли здесь впервые новая сторона натуры Гвискара — ревность к брату, который был много моложе и отличался амбициями и достоинствами не меньшими, чем у него самого? Могла ли Италия вместить их обоих?

Так или иначе, в начале 1058 г. Рожер в гневе покинул Роберта Гвискара. Одним из его важных преимуществ было то, что у него имелось много братьев, уже хорошо устроенных, к которым он мог обратиться. Он принял приглашение Вильгельма де Отвиля, графа Принчипате, который за четыре года, проведенные в Италии, успел захватить половину территории Салерно к югу от самого города и направил Рожеру послание, обещав делить с ним поровну все, чем он владеет, "за исключением, — как тщательно отмечает Малатерра, — жены и детей". Вскоре Рожер обосновался в замке, воздвигнутом на скале над морем в Скалеа, откуда очень удобно было совершать грабительские набеги на земли Гвискара. Это было, вероятно, весьма выгодное занятие; Малатерра рассказывает о нападении на группу богатых купцов на дороге в Амальфи, позволившем Рожеру за счет добычи и выкупа нанять еще сотню солдат в свою постоянно растущую армию.

Но судьба готовила молодого человека к более серьезной миссии, чем жизнь грабителя, и, рассматривая его путь в исторической перспективе, мы можем видеть, что решительный поворот произошел в 1058 г., когда в Калабрии начался чудовищный голод. Нормандцы сами навлекли на себя эту беду; следуя своей стратегии выжженной земли, они не оставили на огромном пространстве ни единого оливкового дерева, ни одного пшеничного поля.

"Даже те, у кого был деньги, обнаруживали, что покупать нечего, другим приходилось продавать в рабство собственных детей… Те, у кого не было вина, пили воду, что приводило к распространению дизентерии и плохо влияло на селезенку. Другие, напротив, поддерживали силы непомерным потреблением вина, но достигали этим только повышения температуры тела, губительно воздействовавшей на сердце, уже ослабленное нехваткой хлеба, и таким образом еще усиливавшей возбуждение. Великий пост, столь тщательно соблюдавшийся святыми отцами, был отменен, так что многие ели не только молоко и сыр, но даже мясо — и это были в том числе люди, претендующие на благочестие".

Из последнего замечания Малатерры следует, что в начале года положение не было отчаянным, ситуация постоянно ухудшалась и несчастные калабрийцы вскоре оказались перед лицом жестоких испытаний.

"Они вынуждены были печь хлеб с речными водорослями, с древесной корой, с каштанами или желудями, которыми обычно кормили свиней; их сперва высушивали, а затем дробили и смешивали с небольшим количеством проса. Некоторые жевали сырые корни, с небольшой добавкой соли, но это угнетало жизненные силы, порождая бледность лица и вздутие желудка, так что заботливые матери предпочитали вырвать такую еду изо рта у своих детей, нежели позволить им ее съесть".

После нескольких месяцев такой жизни, за которыми последовал урожай столь же скудный, как в предыдущем году, отчаявшееся население восстало против своих нормандских угнетателей. Бунт начался с отказа от уплаты налогов и военной службы и продолжился полным вырезанием нормандского гарнизона из шестидесяти человек в Никастро, после чего пламя охватило всю Калабрию. Роберт Гвискар, слишком жадно расширявший, но все еще отчаянно цеплявшийся за свои апулийские владения, привык к местным восстаниям, но обычно речь шла о небольших группах недовольной знати. Теперь, когда все местное население поднялось с оружием, и мятеж охватывал все новые территории, угроза была более серьезной. Ясно, что он не мог больше позволить себе затевать мелкие междоусобицы, которые не только подрывали его силы, но, как показали события в Калабрии и других областях, подталкивали его подданных к неповиновению. Посланцы поспешили в Скалеа: и на сей раз Рожер не мог сетовать на то, что его брат недостаточно щедр. По условиям, которые ему предлагались, Рожер за подавление калабрийского восстания получал половину затронутых бунтом территорий плюс все земли между Сквиллаче и Реджо, которые еще предстояло завоевать. Он и Роберт будут пользоваться равными правами в больших и малых городах.

Для графа Апулии это был единственный возможный путь. Он откусил больше, чем мог прожевать. В столь дикой и гористой стране, с таким беспокойным населением и ненадежными коммуникациями, ни один правитель, как бы он ни был силен, не мог сохранять свою власть в одиночку. Рожер ухватился за свой шанс. Он двинулся вдоль побережья со всеми воинами, имевшимися в его распоряжении. Сумел ли он уменьшить тяготы своих будущих подданных, неизвестно; мы даже не знаем, пытался ли он это сделать. Не говорят нам хронисты и о мерах, которые он принял против мятежников, но они больше не упоминают о калабрийском восстании.

В то время как младший брат улаживал дела на юге, Роберт Гвискар подумывал — без особой охоты, как можно подозревать, — об объединении. Его стремления были всегда направлены больше не приобретение, нежели на удержание того, что он уже приобрел, а его честолюбивые помыслы были сосредоточены, как всегда, на увеличении владений и завоеваниях. Но он ясно понимал, что не сможет расширять свои владения, пока не приберет к рукам своих апулийских вассалов. Лангобарды, например, хотя и не представляли угрозы для его власти, служили постоянным источником смуты и тормозом для его дальнейших завоеваний. По мере того как их политическое влияние убывало, их национальная солидарность, казалось, росла. Посчитав — с полным основанием, — что нормандцы, их давние союзники, обманули их доверие, они сделались угрюмы, и несговорчивы и даже не пытались скрывать свое возмущение.

Следовал принять какие-то меры, чтобы примирить лангобардов, хотя бы частично, с нормандскими правлением. Традиционным методом решения подобных проблем был брак, но тут возникали трудности. Во всей Италии осталась только одна достаточно уважаемая и прославленная лангобардская династия — правящий дом Салерно. У князя Гизульфа была сестра Сишельгаита, но, к сожалению, единственный сын графа Апулии Боэмунд от его жены Альберады из Буональберго едва вышел из пеленок и даже по средневековым меркам не достиг брачного возраста. Вариантов, таким образом, не оставалось. Но Роберт Гвискар никогда не боялся сделать решительный шаг. Он вдруг обнаружил, к большому своему сожалению, что их союз с Альберадой недействителен, поскольку по церковным законам при их степени родства заключение брака запрещено. Соответственно, он формально считался холостым, а Боэмунд был его побочным сыном. Почему бы тогда ему самому не жениться на Сишельгаите, объединив, таким образом, нормандскую и лангобардскую правящие династии?[29]

Гизульфа не слишком вдохновила эта идея. Он ненавидел нормандцев, которые отняли у него почти все его владения и которых он и его соотечественники, согласно Вильгельму из Апулии, считали "диким, варварским и ужасным народом". С другой стороны, папа Стефан, на которого он надеялся и от которого ждал активной поддержки, умер; Гизульфу отчаянно требовались союзники, которые держали бы в узде Ричарда из Капуи и Вильгельма де Отвиля. Если уже Гвискар не сумеет унять своего брата, значит, это не под силу никому. Поэтому князь Салерно неохотно дал согласие на брак, при условии, что Вильгельм предварительно уберется из его земель. Роберту ничего другого не требовалось. Он обиделся на Вильгельма за то, что тот сманил к себе Рожера и поддерживал его в набегах из Скалеа, и был не прочь отомстить. Когда его рыцари и вассалы собрались на свадебные торжества, он призвал их присоединиться к карательному походу на юг. Воины, как всегда, откликнулись почти единодушно. "Ни один из нормандских рыцарей не отказался сопровождать его, кроме Ричарда (из Капуи), поскольку гармония любви, прежде царившей между Робертом и Ричардом, была нарушена".[30]

Вильгельма поставили на место, и Гизульф более не стал возражать против предполагаемого брака. Те из читателей, кто знаком с романом Вальтера Скотта "Граф Робер Парижский", возможно, помнят отвратительную графиню Бремхильду, прообразом которой послужила новая графиня Апулии. Но то, что мы видим в книге, — злая и несправедливая карикатура. Сишельгаита — персонаж в духе Вагнера и должна оцениваться как таковая. Перед нами реальная историческая фигура, максимально близко стоящая к валькирии. Женщина могучего сложения и колоссальной физической силы, она оказалась прекрасной женой для Роберта и со дня свадьбы до его смерти всегда была рядом с ним, в том числе и в битвах, которые доставляли ей истинное удовольствие. Анна Комнин, которая, как пишет Гиббон, восхищалась с некоторой долей ужаса ее мужскими доблестями, рассказывает, что "в полном военном облачении эта женщина имела устрашающий вид".[31] Мы еще увидим, как много лет спустя в битве при Дурресе она в опасной, если не отчаянной, ситуации спасла положение благодаря своему мужеству. Когда Сишельгаита неслась в битву с длинными волосами, струящимися из-под шлема, оглушая нормандских воинов своими боевыми кличами или проклятиями, она, должно быть, выглядела как истинная дочь Водена, достойная занять место рядом с Кримхильдой или самой Брунгильдой…