Становление информационного общества. Коммуникационно-эпистемологические и культурно-цивилизованные основания - Анатолий Лазаревич

К. Маркс – самый проницательный знаток и бескомпромиссный критик индустриального общества в его классической форме – дал ответ на этот вопрос по формуле неделимости «блеска и нищеты». Поскольку это общество было и остается центрированным по преимуществу вокруг экономических интересов, он изначально оценил его по основному критерию экономической зрелости – производительности общественного труда. Так, по его подсчетам, в Великобритании менее чем за полтора века производительность труда (с учетом динамики населения) в целом выросла в 21 раз, а ручного труда – в 108 раз [218, с. 125]. Однако мыслитель высмеял Прудона, который полагал, что если производительность труда в Англии выросла в 21 раз, то и рабочий стал «в 21 раз богаче».

Каково реальное положение человека в этом бурном процессе? С одной стороны, индустриальное производство «создает материальные элементы для развития богатой индивидуальности… труд которой выступает поэтому не как труд (отчужденный – в терминологии Маркса. – А. Л.), а как полное развитие самой деятельности…» [224, с. 120]. Симптоматично, что развитие отраслей производства с наиболее развитым техническим потенциалом происходило «вместе с физическим и моральным возрождением фабричных рабочих» [222, с. 304]. Одновременно с ростом производительных способностей человека культивировались его потребности, и это – «существенный момент цивилизации». В результате потребности удовлетворялись «в условиях, которые… определяются не просто естественной необходимостью, а такой… необходимостью, которая исторически модифицирована определенным уровнем развития культуры» [235, с. 51], и индивиды становятся способными к «всестороннему общественному потреблению». Это принципиально отличает рабочего от раба или крепостного и характеризует меру его относительного освобождения.

Сопоставляя личность рабочего и средневекового труженика, Ф. Энгельс писал: «Хотят ли они (пролетарии. – А. Л.) снова вернуться под отеческую опеку цехового мастера и "милостивого господина", если бы нечто подобное было возможно? Разумеется, нет! Ведь именно отделение рабочего класса от всякой прежней мнимой собственности и мнимых привилегий, установление неприкрытого антагонизма между трудом и капиталом сделало вообще возможным существование единого многочисленного рабочего класса с общими интересами, существование рабочего движения, рабочей партии» [222, с. 69]. Поэтому пролетарий стоит «бесконечно выше» сельского ткача с его домашним очагом [224, с. 214].

С другой стороны, отчуждение человека не исчезает, но изменяются его формы. «По отношению к рабочему производительность его труда становится чуждой силой, как и вообще его труд, поскольку он представляет собой не способность, а движение, действительный труд» [233, с. 260] как механическое воспроизводство его алгоритмов. А. Фергюсон, учитель А. Смита, в отчетливо ценностном ключе и исчерпывающе выразил это состояние: «Мы – нация илотов, и между нами нет свободных людей!» (цит. по: [222, с. 366]). Таковы были реалии социоэкономики индустриализма в начале XIX в., «на заре» промышленной революции.

В начале XX в. введение жестких конвейерных технологий довершило дело. Система, разработанная американским ученым Ф. Тейлором, заключалась в предельном разделении производственных функций и экономном, без излишней затраты энергии, исполнении работниками той или иной частичной функции. Творец этой системы не скрывал, на кого она рассчитана. Он писал, что система была бы «грубой», если бы она применялась «к образованному механику или даже к развитому рабочему». Но она вполне приемлема, потому что рассчитана на человека «умственно тяжелого на подъем» [258, с. 237]. Недаром В. Ленин, призывая преобразить новую Россию в «необъятную фабрику» и считая необходимым освоение рациональных моментов этой системы, тем не менее, назвал ее «системой выжимания пота».

Американский рационализатор Г. Эмерсон возвел эту систему в принцип не только трудовой, но и управленческой деятельности: «Ожидать от среднего рабочего, чтобы он глядел на дело с более широкой точки зрения, чем какая открывается ему с его рабочего места, – нелепо… подчиненный существует лишь для того, чтобы расширять и продолжать личность начальника и работодателя, и, наоборот, начальник существует только для того, чтобы делать производительной работу подчиненного» [422. с. 281, 291]. В таких строго линейных и «вертикальных» коммуникативных рамках только работодатель – личность, а работник – его функция.

Это верно не только в сфере производства, но и потребления, его все более очевидного несоответствия с многообразием потребностей людей, и прежде всего, в творческой самореализации. Развитие действительных потребностей замещается сегодня конструированием искусственных потребностей (симулякров – в постмодернистской терминологии), реклама занимает место идеологической индоктринации, а соблазны заменяют надсмотр и принуждение. Своеобразным индикатором этого «безумного мира» является рекламный текст: «Мы знаем, что недавно вы купили автомобиль. Но если вы купите наш, у вашего соседа отвиснет челюсть от зависти». «Большая часть населения интегрирована в современное общество в качестве потребителей, а не производителей; между тем интеграция такого типа может быть прочной лишь до тех пор, пока потребности превосходят текущий уровень их удовлетворения», – отмечает 3. Бауман [20, с. 85].

Как показал М. Вебер, внешне «безжизненная машина» – по сути это «сгустившийся дух», квинтэссенция экономики, политики и аксиологии. «Только то, что она такова, наделяет ее силой принуждать людей служить ей и определять будни их рабочей жизни так властно, как это происходит на фабрике. Сгустившийся дух – это еще и та живая машина, какой является бюрократическая организация с ее требующим специального обучения профессиональным трудом, с ее разграничением компетенций, с ее уставами и иерархически ступенчатыми отношениями подчинения. В союзе с мертвой машиной эта машина стремится изготовить оболочку той будущей личной зависимости, с которой люди – подобно феллахам в древнеегипетском государстве – вероятно, со временем вынуждены будут бессильно смириться, если с чисто технической точки зрения хорошее, а это значит – рациональное управление и обслуживание со стороны чиновников будет для последней и единственной ценностью, выносящей решение об управлении их делами. Ибо бюрократия исполняет это несравненно лучше любой другой организации господства» [67, с. 167].

Действительно, кроме организационно-бюрократических, технико-экономических проблем индустриальной эпохи, внутри нее накопились и духовно-культурные издержки социального развития. Индустриализм, концентрируя внимание на производственных достижениях, на технико-экономической эффективности жизни, не придает должного значения собственно создателю и носителю этой жизни – человеку, его интересам, целям и ценностям. В таких условиях человек постепенно отчуждается от своей собственной деятельности, ее условий, средств и результатов, а нередко – и от самого себя. Он все более отстает от культурно-цивилизационного развития человечества, что в полной степени обострило проблему отчуждения человека, поставленную XIX веком, и проблему утраты реальности, поставленную веком XX. В этом смысле большинство социогуманитарных теорий современности обратили внимание на возрастающую диспропорцию между человеком и социотехнологизированным (индустриальным) человечеством, что формулируется в одном случае как «отчуждение» (марксизм), в другом – как «некоммуникабельность» (экзистенциализм), в третьем – как «гибель реального» (постмодернизм). Печальная сущность происходящего – кризис сознания эпохи, массового самосознания, духовный кризис современной цивилизации. В известной степени в таких условиях теряют смысл исходные гуманистические установки общества Модерна и вспоминается бескомпромиссная критика К. Марксом принципов и практики индустриального общества, особенно в его капиталистической форме. К. Поппер, крупнейший представитель позитивизма XX в., писал: «Маркс любил настоящую свободу… Он не чувствовал никакой любви к царству необходимости, как он называл общество, находящееся в плену своих материальных потребностей… он ценил духовный мир, царство свободы и духовную сторону человеческой природы» [298, т. 2, с. 122, 156,230].

Отчуждение человека в условиях индустриального общества принимает новые напряженные формы на стадиях массового конвейерного и полуавтоматизированного производства. В первом варианте человек отчужден уже в непосредственной связи не с отдельной машиной, а с системой машин (конвейером), выполняя монотонную частичную функцию, во втором – явно не успевая за возможностями интенсификации труда в режиме использования станков с ЧПУ. Не говоря уже об обесценении гуманитарного смысла труда, функционально выявляется порочный круг: машина и человек – каждый по-своему – обнаруживают пределы своей производительности.