Сквозь зеркало языка - Гай Дойчер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ограниченная свобода
Так чем же закончились долгие метания между природой и культурой? Сторонники идеи, что обозначение цветов следует абсолютным законам природы, просто принимали желаемое за действительное – почти для всех правил нашлись исключения. И все же сходство языков в выборе фокусов слишком поразительно, чтобы счесть его случайным: огромное большинство языков все же ведет себя вполне предсказуемым образом – что было бы трудно объяснить, если бы культуры выделяли цвета исключительно по своей прихоти. Это непростое равновесие между сходством и различием особенно ярко проявляется в порядке возникновения названий цветов в разных языках. С одной стороны, в большой выборке языков находятся исключения почти из всех предсказаний: единственное правило, которое по-прежнему не знает исключений, – что красный всегда получает обозначение первым (после белого и черного). С другой стороны, огромное большинство языков подчиняется последовательности Гейгера либо ее альтернативному варианту (где зеленый стоит перед желтым), и это не может быть простым совпадением.[154]
Таким образом, данные, появившиеся в последние десятилетия, не принесли победы ни одной из сторон – ни хищным культуралистам, ни педантичным нативистам. Или, скорее, обе стороны остались довольны и получили свое, потому что они могут продолжать до изнеможения споры о том, определяются ли понятия цвета преимущественно культурой или преимущественно природой.[155] (Соглашаясь с коллегами, научной карьеры не сделаешь.) Но всякий, кто хоть немного беспристрастно изучит доводы сторон, обнаружит, что в притязаниях каждой есть доля истины: и культура, и природа по праву претендуют на понятия цвета – но ни одна сторона не одерживает верх.
В свете всех данных мне кажется, что расстановка сил между культурой и природой удачнее всего может быть описана простой формулой: культура пользуется ограниченной свободой. Культура в значительной мере свободна в разбиении спектра на понятия – но только в известных пределах, поставленных природой. Мы пока далеки от понимания конкретной анатомической основы этих ограничений, но уже ясно, что вряд ли природа жестко диктует, как должно быть разделено цветовое пространство[156]. Скорее, природа предлагает оптимальные решения: деления, которые лучше всего соответствуют особенностям строения глаза. Обычно цветовые системы в человеческих языках близки к этим оптимальным делениям, но языки не обязаны в точности им следовать, и директивы природы могут быть дополнены или даже попраны выбором культуры.
Во взаимодействии природных ограничений и факторов культуры следует искать и объяснение последовательности Гейгера.[157] В нашем отношении к красному, несомненно, есть биологическая основа: как и другие обезьяны Старого Света, люди устроены так, что он их возбуждает.[158] Я однажды видел в зоопарке знак, который предупреждал посетителей, одетых в красное, чтобы они не подходили слишком близко к клетке горилл. А эксперименты с людьми показали, что демонстрация красного цвета вызывает физиологический эффект, например, снижение электрического сопротивления кожи, что является показателем эмоционального возбуждения. Для этого есть веские эволюционные причины: красный цвет маркирует многие жизненно важные вещи, прежде всего опасность (кровь) и секс (красный зад самки павиана, к примеру, сообщает, что она готова к спариванию).
Но на особый статус красного повлияла и культура, ведь, в конце концов, люди находят названия для вещей, если ощущают потребность говорить о них. В простых обществах красный наиболее важен в культурном отношении – прежде всего как цвет крови[159]. Более того, как и предполагал в 1858 году Гладстон, интерес к цвету как абстрактному свойству, вероятно, развивается рука об руку с манипулированием красками, когда цвет начинает восприниматься как отделимый от конкретного предмета. Красные красители наиболее часты и просты в изготовлении, и множество культур использует для крашения лишь черный, белый и красный цвета. Короче говоря, как природа, так и культура отдают красному предпочтение перед другими цветами, и это согласие может быть причиной того, почему красный – всегда первый в спектре получает название.
За красным следуют желтый и зеленый, и лишь потом появляется синий. И желтый, и зеленый кажутся ярче синего, при этом желтый намного ярче любых других цветов. (Как объясняется в приложении, мутация в ветви приматов, приведшая к особой чувствительности к желтому цвету, усилила способность наших предков замечать спелый желтоватый фрукт на фоне зеленой листвы.) Но если бы интерес к наименованию цвета определялся просто яркостью, то, конечно, желтый, а не красный, был бы первым цветом, которому дали бы отдельное название. Поскольку это не так, мы должны искать объяснение предшествования желтого и зеленого синему в культурном значении этих двух цветов. Желтый и зеленый – это цвета растительности, и разница между ними (например, между цветом спелого и неспелого фрукта) имела практическое значение, о котором, вероятно, нужно было говорить. Желтые красители тоже оказались довольно легкими в изготовлении. Культурное значение синего, с другой стороны, очень ограниченно. Как уже говорилось, синий в природе чрезвычайно редок как цвет материала, а сделать синие краски весьма трудно. В простых культурах человек может прожить жизнь, ни разу не увидев действительно синего предмета. Конечно, голубой – это цвет неба (и для некоторых из нас – моря). Но в отсутствие сколько-нибудь практически значимых синих материалов потребность найти особое имя для этой протяженной пустоты была не особенно острой.
* * *
Много воды Скамандра утекло с тех пор, как великий исследователь Гомера, иногда развлекавшийся исполнением обязанностей премьер-министра, пустился в одиссею по «виноцветному морю» в погоне за человеческим чувством цвета. Экспедиция, которую он начал в 1858 году, с тех пор несколько раз обогнула земной шар, ее носило туда и сюда мощными идеологическими течениями и бросало в самые бурные научные противостояния своего времени. Но далеко ли она ушла на самом деле?
Если трезво рассудить, в каком-то смысле мы сегодня едва ли продвинулись дальше исходного гладстоновского анализа 1858 года. Правда, это настолько трезвая мысль, что придется очень сильно потрудиться, чтобы найти в современных источниках подобное признание. Вам повезет, если вы, покопавшись в лингвистических дискуссиях, вообще найдете упоминание Гладстона. Если он все же появится на сцене, то будет низведен до формального примечания насчет «пионерских попыток» –
