Нежность к ревущему зверю - А Бахвалов

- Володя очень способный инженер.

- Донат Кузьмич! - прервал Гая диспетчер. - Вас к телефону. Секретарь Добротворского.

- Понял. Иду. Уже беспокоятся, чтобы я вас, позвонков, не растерял до приезда Деда.

Гай вышел.

"Нельзя бросать камни в человека только за то, что он хочет сделать карьеру". А ты либерал, Гай!..

"Сколько их, которые хотят? Когда он ее сделает, будет поздно, подумал Лютров, - а ты сейчас даешь его сомнительным поползновениям эдакое оправдание..."

Вернулся Гай.

- Все правильно,- сказал он Лютрову, - сейчас говорил с Даниловым. Просит сажать всех, кто в зоне, вызывать, кто отдыхает, и никого не отпускать с работы.

- Слухи подтвердились?

- Если Володя сказал, это уже не слухи. Едет. Знаешь, я боюсь Старика. А, что там я: когда он разговаривает с инженерами в КБ, у тех дрожат руки и мозги перестают работать. Почему? Никто не знает. Ведь он ни разу не злоупотребил властью. В чем дело, Леша?

- Не его боишься, а самого себя рядом с ним. Так и кажется, что ему видна твоя глупость. Это и есть самое страшное. Для меня, во всяком случае.

- Ты, пожалуй, прав. Когда Долотов выскочил за звук на "С-14", помнишь?.. Он вызвал его к себе, а заодно и меня. "Ну, говорю, Боря, сейчас из тебя вытряхнут твои партизанские способы доводить машины". - "Бить будет?" - спрашивает и криво улыбается. Да ведь вижу: улыбается-то звуку своего вопроса, а не сути. Идет как на растерзание. И я, глядя на него, начинаю верить: вот войдем сейчас к Старику и получим полновесные затрещины. Зашли. Сели. У него генерал, Данилов, какие-то ученые мужи из летного института. "Извините, говорит, мне надо вот с этими разгильдяями словом перекинуться". Те вышли. Сидим. У меня левая нога трясется, так я ее рукой прижимаю. Гляжу, Долотов поднимается. Голова опущена, лицо белое. "Я больше не буду..." - "Господи, думаю, что он говорит!" Старик встал, подошел к нему и то с одной стороны в лицо заглянет, то с другой. И молчит. Наконец положил руку на загривок, тряхнул, похлопал, прическу ему пригладил. "Иди", - говорит. И все. Боря - пулей в дверь. А Старик глядит ему вслед. "Хорошие люди у нас, Донат, а? Не бывает лучше. Но выговор ты ему, подлецу, напиши. За моей подписью. Он на меня не обидится, а Другим наука. Другие-то могут оказаться невезучими".

- Кстати, это произошло тогда, когда ему нужно было уехать. Я о Долотове.

- Думаешь, не простое совпадение?

- Трудно сказать. После его сумасшедшего полета машину поставили на нивелировку, стали снимать двигатели, вот он и освободился. Кажется, это было в феврале?

- Вроде так. У него ежегодные поездки на восток, наверно, какой-нибудь дружеский сабантуй, а? Говорили еще, что не то жена, не то теща кому-то в жилетку плакалась. Ты не видел ее, Борькину жену? Тоненькая, глазки растопыренные, пальчики прозрачные, когда подает, брать боязно. Чуть что в краску. Ей бы белый передничек да в школу, в седьмой класс. Не верится, что она женщина. Ну, да ладно. Твои-то дела как, что с "девяткой"?

- На тренажере все получается.

- И много нового?

- Демпферы рысканья, тангажа, а главное - автомат дополнительных усилий на штурвале.

- На строгие режимы?

- Да.

- Будешь уточнять, когда и как он должен срабатывать?

- Да у них все подобрано предположительно.

- Человек предполагает, а бог располагает. В экипаже-то знаешь кто?

- Да. Извольский, Козлевич, Карауш? Гай кивнул. Он не сказал: "Знаешь, кто за Санина?" - но каждый раз, когда он видел чью-либо фамилию в графе "штурман-испытатель", которого записывают третьим в полетном листе, ему, как и Лютрову, казалось, что человек этот занимает место Сергея Санина. Вот и сейчас они вместе вспомнили об этом и замолчали, глядя, как заруливает на "С-440" посаженный раньше времени Боровский.

Минуту они наблюдали, как спускается по приставной лестнице экипаж подрулившего самолета.

Одним из последних, вслед за высоким седым ведущим инженером, вышел Боровский. Движением руки с затылка на спину снял кожаный шлем и, обнажив коротко остриженную голову на сильно загорелой шее, стал похож на профессионального боксера из американских фильмов. Его нельзя было не выделить из всех, кто проходил мимо, поднимался по трапу или спускался с него; медлительный, рослый "корифей" будто и не замечал суеты вокруг самолета, не вдруг поворачивал голову к тем, кто обращался к нему, отвечал коротко и так, что переспрашивать не всякому, хотелось. И только когда его подозвал к передней' стойке шасси и стал ругаться, показывая на спаренные колеса, старейший бортмеханик Пал Петрович, Боровский склонился к нему и принялся что-то объяснять.

- Чего это он? - спросил Лютров Гая.

- Пал Петрович?.. Он всегда ругается после рулежек, считает, что на его корабле надо пошустрее разворачиваться. У него теория: чем медленней движется машина на развороте, тем большие напряжения на резину передней ноги.

- У "корифея" есть склонность к малым радиусам на разворотах...

Когда Боровский прошел от самолета к зданию летной части, Гай медлительно произнес:

- Вот и на совещании у Данилова он слишком круто повернул... А Старик - это не Пал Петрович...

- А, товарищ Лютров! Приветствую будущего командира! Здоров, Леша! Где пропал?

Это зашел летавший с Боровским Костя Карауш. На его сером комбинезоне было расстегнуто едва ли не все, что возможно расстегнуть, так что коричневая исподняя рубаха просматривалась до пояса. Защитный шлем он держал за ремешки, как котелок.

- Гай, чего это нас посадили? Дед собирает? Зачем?.. Серьезно? - Костя присвистнул.- Ну, отцы-командиры, я вам не завидую. Так просто Дед не приедет, он вам пыжа воткнет!.. Мне? А я чего? Я - беспартийный.

- Нет, Леша, ты видел эту казанскую сироту?

Главный подъехал к административному корпусу на своем "ЗИЛе", покойном и прочном, как старое кресло. Он тяжело вынес из машины тучнеющее тело, освобожденно выпрямился и оглядел встречающих - Добротворского, Данилова и стоящего в стороне от них Иосафа Углина, бывшего ведущего инженера "семерки", одетого в поношенный селедочно-серый костюм.

Видимо, так и не вспомнив, кто это, Соколов изумленно поверх очков поглядел на ведущего и ему первому протянул руку.

Главный был по-стариковски суров, однако разговаривал неожиданным для его вида молодым ироническим баском, обладал цепкой памятью и неслабеющим трудолюбием. Каждое появление Соколова на базе воспринималось окружающими как подтверждение принадлежности знаменитого имени живому человеку, строившему летательные аппараты, когда еще не многим было знакомо слово "авиация". В день его шестидесятилетия одна солидная газета написала: "В этом человеке ярко воплотился русский инженерный гений, духовная сущность которого неотделима от подвижнического служения народу, от сыновней любви к Родине, и осознанного долга споспешествовать ее славе". И это было правдой. Его ум пестовал самолетостроение почти от его истоков до сверхзвуковых кораблей; о творческой интуиции Главного, академических знаниях, умении найти лучшее из сотен возможных решений рассказывали в стиле анекдотов об остроумии Пушкина.