Классик без ретуши - Николай Мельников

Последние новости. 1931. 4 июня. № 3725. С. 2

Георгий Адамович

Ред.: «Современные записки», книга 48

<…> Закончен «Подвиг». Позволю себе отложить отзыв об этом романе до общей статьи о его авторе — Сирине. Несколькими беглыми словами здесь отделаться нельзя. Бесспорно, Сирин — замечательное явление в нашей новой литературе. Замечательное — и по характеру своему довольно сложное. Он соединяет в себе исключительную словесную одаренность с редкой способностью писать, собственно говоря, «ни о чем». Когда-то Лев Шестов сказал о Чехове, что его писания — это «творчество из ничего».{40} О Сирине можно было бы повторить эти слова, придав им смысл и оттенок, которые к Чехову относиться не могут, — оттенок несравненно большей «опустошенности», большей механичности и странной при этом беспечности. У нас есть многочисленные любители выискивать всюду скрытый смысл и улавливать особые «ритмы современности» в самых простых вещах. Вероятно, уловят они что-нибудь таинственно-глубокое и в «Подвиге». Между тем этот роман — бесспорно, талантливый — представляет собою апофеоз и предел «описательства», за которым зияет пустота. Ни страстей, ни мыслей… Мартын едет в Советскую Россию, но мог бы с тем же основанием отправиться и на Полинезийские острова: в логике романа ничего не было бы нарушено. Соня Зиланова могла бы за Мартына выйти замуж: ничего не изменилось бы. Как в витрине куклы могут быть расставлены в любом порядке, в любых сочетаниях: нужен для того, чтобы это было удачно, только вкус и «глаз», нужно чутье — органической же связи все равно не добиться. А чутья у Сирина много. Еще больше — умения писать так, как будто все у него льется само собой, с мастерской непринужденностью, с редким блеском… Не буду, однако, касаться темы о «Сирине вообще», оставлю ее для отдельной статьи. Тема заслуживает статьи: это, во всяком случае, — вне сомнений. О «Подвиге» скажу только, что в этом романе — по сравнению с «Защитой Лужина» и, в особенности, более ранними вещами — видна работа автора над стилем: реже сделались метафоры, точнее и скромнее стали сравнения, уменьшилось вообще количество эффектов… Осталось только пристрастие к особо «кряжистым» словечкам, которым, очевидно, надлежит придать языку некую черноземную сочность и полнокровность. Надо надеяться, что рано или поздно Сирин разлюбит и их <…>

Последние новости. 1932. 11 февраля. № 3977. С. 2

Мих. Ос. <Осоргин М. >

Рец.: Подвиг. Париж: Современные записки, 1932

Бывают ораторы Божьей милостью — их речь льется легко и свободно, слова звенят, образы сияют и искрятся, сравнения метки, доводы убедительны, — заслушаешься и влюбишься. А когда дома обдумаешь содержание их речи и ее развитие — удивляешься, как мог человек затратить свой талант, свое время и самого себя на такой пустяк! Без музыки их голоса, без жизни жестов и стремительности потока слов — смысл их речи и ее содержание оказываются рядовыми и не слишком занимательными.

Это сравнение не приложимо к В. Сирину, перу которого принадлежит «Защита Лужина», произведение большой внутренней глубины. Он же автор романа «Король, дама, валет», также очень содержательного. Но все-таки его новый роман «Подвиг», написанный с блеском и убедительностью формы, несколько пугает внутренней неоправданностью.

Юноша, вынесенный вместе с матерью за рубеж эмигрантской волной, полуиностранец не только в силу обстоятельств, но и по рождению и воспитанию, живет в отличных материальных условиях, учится в Кембридже, затем слоняется неприкаянным между Англией, Швейцарией и Берлином, между намеками на большое чувство и дешевым удовлетворением любовного пыла, между наукой и спортом, жизнью в холе и снобистскими попытками жизни в труде, — а затем, с недоказанной последовательностью и невыясненной целью, тайно переходит русскую границу и исчезает.

Может быть, это — ужас жизненной пустоты, но возможно, что авантюристская жажда опасности, даже своеобразное самоубийство. Цели в его «подвиге» нет: нет и достаточного мотива, даже личного. Есть только повторные намеки на эту предстоящую «далекую экспедицию» в страну, которая туманно представляется областью хаоса и диких зверей.

Таким образом, мы должны догадываться, не означает ли это, что богатая и совсем особенная (что очень спорно) натура молодого человека, награжденного именем Мартына Эдельвейса, не выдерживает настоящего и предстоящего быта и ищет «жития»? Возможно, тем более что этот быт подан нам автором с изумительным искусством. По благородству таланта автор не снисходит до откровенных карикатур — зато его портреты (Зиланов, дядя Генрих, писатель Бубнов, высокий заговорщик Грузинов) уничтожающи. Но тогда, может быть, в их изображении — как и в ряде иных картин — цель и смысл романа, если вообще мы вправе требовать от романа цель и смысл?

Эта загадочность могла бы быть самоцелью и оправданием, если бы она сама по себе захватывала и волновала; но она только удивляет: холодность автора передается читателю. Гораздо больше волнуют эпизодические страницы «Подвига», где Мартын в горной прогулке действительно повисает над пропастью, или где он побеждает в футбольном состязании, или где побежден в спорте любовном.

Вопрос, повторяю, рождается, длится и повисает в воздухе. Не будь на свете страны хаоса и зверья, Мартыну было бы некуда деваться, и интересы футбола преодолели бы туманную тягу к подвигу. Так же точно Мартын мог застрелиться или жениться на девушке из кафе.

Но какая блестящая форма рассказа! Блестяща она не потому, что не традиционна (именно она сейчас в моде у молодых зарубежных авторов), и не потому, что рассчитана на тонкого ценителя, а прежде всего исключительной способностью В. Сирина видеть и сопоставлять. Его словарь не столько богат, сколько прекрасно и даровито использован. Совсем мимоходом, как будто без малейшего напряжения, не от искусства, а от природной щедрости, он дает образы ценнейшие, новые и неожиданные, так что приучает их ждать и искать, и не заставляет тратить на это время, — они рассыпаны по всему кружеву его рассказа. Они предельно смелы — и в них ни капли вычуры. В ночное окно вагона видны бегущие огни; «вот кто-то их пересыпал из ладони в ладонь и положил в карман», — и этот «кто-то», его ладони и его карман настолько несомненны, что невольно извиняешь автору некоторое, очень редкое, кокетство неожиданностями («Дурак!» Сони, шарж «соболезнования» на пороге уборной, проделка Мартына на станции Молинъяк, слишком длительная для «порыва»). Я сказал «прощаешь», но в сущности для молодого пера это обворожительно и даже убеждает. Про В. Сирина говорят, что он по темам и по форме не совсем русский писатель: но я не знаю, почему русский писатель обязан быть русаком и перекладывать страницы рукописи использованной копировальной бумагой. Традиция русской литературы — не слишком дорожить традициями. В новом романе Сирина русские и полурусские люди, и роман обрывается у черты, заглянуть за которую автор не может, не погрешив бесплодием художественного вымысла.

Если из предыдущих слов можно заключить, что внешняя форма «Подвига» преобладает над его внутренним содержанием, — то последних оговорок, я думаю, достаточно, чтобы новый роман В. Сирина мог считаться не задержкой на пути развития его таланта, а естественным и очень ярким новым достижением. Эту, немножко казенную, формулу оценки делаю для тех, кого могли насторожить первые строки об «ораторе Божьей милостью».

Последние новости. 1932. 27 октября. С. 3

В. Варшавский{41}

Рец.: Подвиг. Париж: Современные записки, 1932

Очень трудно писать о Сирине: с одной стороны, это молодой писатель, в то же время — признанный «классик».

И вот не знаешь, что сказать: очень талантливая, но малосерьезная книга — если молодой писатель, безнадежное снижение «духа» — если классик.

Сирина критики часто ставят рядом с Буниным. Бунин, несомненно, связан с концом классического периода русской литературы. Как словесное искусство творчество его стоит на уровне самых высоких образцов, даже приближается к какому-то торжественному совершенству, которого, может быть, и раньше ни у кого не было. Иногда кажется, что и Толстой так хорошо не описывал «пейзажи». Но в то же время иссякло великое и страшное волнение, из-за которого родилось творчество Толстого и Достоевского (иностранцы, вероятно, все-таки правы, говоря Tolstoi и Dostoievsky, как только заходит разговор о русской литературе). И все же у Бунина есть что-то подкупающе величественное, что-то надменно-архаическое. Это творчество человека вымирающей, неприспособившейся расы. Последний из могикан.