Классик без ретуши - Николай Мельников

Сирину это нравится, и нравится потому, что это сложно, — не только сложно, но в русской литературе ново. В ней у Сирина нет предшественников. Один он и в своем упрямом желании рисовать одержимых. Эти одержимые всегда тихи. Их страсть фанатична и скрытна. Это фанатизированные манекены, идущие на поводу одной-единственной идеи или привязанности. У Сирина всегда они наделены и ослеплены каким-нибудь захватывающим увлечением, — шахматами, бабочками, собиратели коллекций, завороженные и околдованные души, не проходящие по жизни, а пробирающиеся по ее глохлым, нехоженым тропам. Их интерес — в раздумьях, комбинациях и келейничестве, в конце концов, в непонятности, т. е. в отсутствии шаблона, в непохожести на других. Это — оригиналы, приближенные к нам своим общечеловеческим началом, и в создании этих общечеловеческих признаков, в наделении фантастических существ качествами и чертами, подмеченными у действительных людей, в этом таланте делать великолепные чучела заключено большое, хитрое и чуть-чуть вязкое мастерство Сирина.

Это оживление неживого материала им достигается не только перенесением наблюденных признаков, но еще и лиризмом. Своих героев он заставляет страдать, вздыхать, мечтать, вспоминать, и все это проходит пред нашими глазами и слухом в таких убедительных красках, в таких прелестно-жизненных звуках, что долгое время отгоняешь сомнения, борешься со своим скептицизмом, чувствуешь теплое дыхание и никак не можешь допустить, что это — манекены, подделка, фантастические призраки, сочиненные фигуры.

Лучше всего это знает и понимает сам Сирин. Это выражается в его словаре. Для простых живых людей его не надо изобретать, но для обрисовки искусственного нужны искусственные средства, для рассказа тут необходим искусственный лексикон, и об этом писал я, писали другие — не надо расточаться в новых примерах, а в этих начальных главах нового романа уже сейчас попались «освещенные голоса». К этим поискам неожиданных эпитетов Сирин прибегает, чтоб передать ускользающее, незаметное, неуловимое. Он становится ярким, смелым, даже размашистым, описывая все, бросающееся в глаза, и в «Подвиге» чудесна в своей яркости картина ялтинского вечера, это «огненное беспокойное гнездо костра», и «сладкая хвойная гарь», и «над черной Яйлой, над шелковым морем огромное, всепоглощающее, сизое от звезд небо», «головокружительное» над «искристой стезей» в воде. От этого сплетения живого с неживым, простого и надуманного, от частого лирического очарования, рядом с намеренной или нечаянной неуклюжестью отдельных фраз и слов, произошла спорность писательского лика Сирина, страстная борьба, возникшая вокруг его имени, вызывавшая резкие нападки и горячую защиту, — в сущности, завидная судьба! Лучше, когда спорят, чем соглашаются, и хорошо возбуждать вражду и слышать около себя звон критических мечей, — не только хорошо и сладостно, но и очень полезно. <…>

Сегодня. 1931. 12 февраля. № 43. С. 2

Ю. Сазонова{37}

Рец.: «Современные записки», книга 45

<…> Сирин не успел родиться в литературном мире, как уже вызвал ожесточенные споры. Поразительное разноречие в оценке этого молодого писателя, не являющегося к тому же новатором, объясняется, быть может, некоторыми поверхностными чертами его стиля: у него точно сохранились «веснушки молодости», которые, на самом деле, не связаны с сущностью его дарования. Чересчур «нарядные» эпитеты, вроде «шелкового моря», такие словечки при упоминании о разгромах поместий, как «мужички», вместо простого «мужики», такие ненужные сценки, как «англоманская» порка ребенка «стэком из бычьей жилы», совсем не вяжущаяся с характером отношений матери и сына, — все это на мгновение задевает внимательного читателя.

Но когда Сирин освобождается от этих досадных мелочей и отдается своей стихии, он создает прекрасные страницы. Такова в его «Подвиге» сцена, когда мать сообщает сыну о смерти жившего отдельно отца, и оба мучаются сознанием нелюбимости умершего.

Образы далеких и нелюбимых нарисованы с большей яркостью — автор как будто страдает дальнозоркостью. Далекий отец, — совсем живой в рассказе, понятнее нам, чем стоящая в центре рассказа мать. Муж возлюбленной героя нарисован с такой реальностью, что сама возлюбленная кажется почти бледной рядом с ним. Сила изображения нигде не прорывается у Сирина с такой непосредственностью, как в коротком диалоге мужа с женою, которую он застает после любовной сцены с юным героем повести. Оба супруга так объединены общей деловой тревогой о пропаже нужной бумаги, что забывают о присутствии недоумевающего юноши.

В истории первой любви мальчика с замужней женщиной — любви, не омраченной мыслью о падении, о грехе, свободной от всех «русских» мыслей, сказывается намерение автора создать тип нового юноши, сильного своей свободой от психологической изощренности, образ юноши с чертами характера, которые «принято считать английскими», но которые, по мнению автора, могут быть свойственными русской натуре. В сдержанности и простоте героя таится поэтическая сложность, способность сильных и ярких ощущений. Сплетение в жизни волшебного и реального определяется с самого начала в описании висящего над детской кроваткой лесного пейзажа: мальчик, молясь перед сном, мечтает войти внутрь картины, убежать в неведомую даль по ее таинственно манящим тропинкам. Это детское сказочное ощущение сохраняется и в реальные мгновения, составляя сущность прекрасного описания первого путешествия по железной дороге, ночного пейзажа за окном вагона, движения и таинственных шумов. Это, быть может, лучшие страницы повести, как и короткий момент последнего ухода парохода из Ялты, исчезающей «горсти огней». В этих простых и серьезных страницах сказывается с особой силою талант Сирина. <…>

Последние новости. 1931. 5 марта. № 3634. С. 2

Георгий Адамович

Ред.: «Современные записки», книга 46

<…> Под очередным отрывком романа Сирина «Подвиг» значится — «продолжение следует». Говорить о нем поэтому еще рано, а, признаться, поговорить хотелось бы… бесспорно, Сирин один из интереснейших писателей среди тех, которые выступили в эмиграции. Некоторые из его вещей восхитительны — «Пильграм»{38}, например, небольшой рассказ, помещенный в «Современных Записках» с год тому назад. Интерес к Сирину усиливается тем, что беллетрист этот представляет собой некую психологическую загадку. Ее не было бы, если бы Сирин ограничивался только художественным творчеством. Но иногда ему случается ведь писать и статьи, критические или другие. И вот в статьях этих неожиданно разверзаются такие бездны наивности, простодушия и претенциозности, что не веришь глазам своим, видя подпись: да полно, этот ли самый человек написал «Защиту Лужина», произведение, во всяком случае, вполне свободное от тех недостатков, о которых я только что упомянул? Недалеко ходить, укажу хотя бы на статейку{39}, появившуюся в «Новой газете» и, кажется, всеми оцененную по достоинству. Даже самые горячие поклонники Сирина согласны были, что эти бойкие и хлесткие насмешки (абсолютно не смешные, прежде всего) читать было тягостно. По-видимому, Сирин художник бессознательный. Разум ему не помогает в его творчестве, а, наоборот, препятствует, — и лучшие свои вещи Сирин создает вопреки его внушениям или, по крайней мере, не считаясь с ними. Любопытный случай, не единственный, впрочем, в истории литературы. Надо сказать только, что Сирину не всегда удается преодолеть этот «саботаж» со стороны разума. Рассудочные его страницы бывают плохи, как плохи и слегка безвкусны некоторые его литературные приемы и приемчики, — и решительно все его образы (вроде «чулка, убитого наповал», к недоумению моему, восхитившего одного знающего свое дело критика). Сирин пишет отлично, когда уходит в области, где разуму и сознанию делать почти нечего. В частности, в «Подвиге» отличных страниц множество. Это проза холодная и опустошенная, но, по-своему, привлекательная. О жизни в ней и воспоминания нет, слабого следа от нее здесь не осталось. Человек и душа его здесь и «не ночевали». Но какое-то закономерное и безошибочное движение, подлинно творческий ритм в этом стройном повествовании присутствуют. Замечу в заключение, что если Сирину суждено «остаться» в нашей литературе и запомниться ей, — о чем сейчас можно еще только гадать и догадываться, — то это будет, вероятно, наименее русский из всех русских писателей <…>

Последние новости. 1931. 4 июня. № 3725. С. 2

Георгий Адамович

Ред.: «Современные записки», книга 48

<…> Закончен «Подвиг». Позволю себе отложить отзыв об этом романе до общей статьи о его авторе — Сирине. Несколькими беглыми словами здесь отделаться нельзя. Бесспорно, Сирин — замечательное явление в нашей новой литературе. Замечательное — и по характеру своему довольно сложное. Он соединяет в себе исключительную словесную одаренность с редкой способностью писать, собственно говоря, «ни о чем». Когда-то Лев Шестов сказал о Чехове, что его писания — это «творчество из ничего».{40} О Сирине можно было бы повторить эти слова, придав им смысл и оттенок, которые к Чехову относиться не могут, — оттенок несравненно большей «опустошенности», большей механичности и странной при этом беспечности. У нас есть многочисленные любители выискивать всюду скрытый смысл и улавливать особые «ритмы современности» в самых простых вещах. Вероятно, уловят они что-нибудь таинственно-глубокое и в «Подвиге». Между тем этот роман — бесспорно, талантливый — представляет собою апофеоз и предел «описательства», за которым зияет пустота. Ни страстей, ни мыслей… Мартын едет в Советскую Россию, но мог бы с тем же основанием отправиться и на Полинезийские острова: в логике романа ничего не было бы нарушено. Соня Зиланова могла бы за Мартына выйти замуж: ничего не изменилось бы. Как в витрине куклы могут быть расставлены в любом порядке, в любых сочетаниях: нужен для того, чтобы это было удачно, только вкус и «глаз», нужно чутье — органической же связи все равно не добиться. А чутья у Сирина много. Еще больше — умения писать так, как будто все у него льется само собой, с мастерской непринужденностью, с редким блеском… Не буду, однако, касаться темы о «Сирине вообще», оставлю ее для отдельной статьи. Тема заслуживает статьи: это, во всяком случае, — вне сомнений. О «Подвиге» скажу только, что в этом романе — по сравнению с «Защитой Лужина» и, в особенности, более ранними вещами — видна работа автора над стилем: реже сделались метафоры, точнее и скромнее стали сравнения, уменьшилось вообще количество эффектов… Осталось только пристрастие к особо «кряжистым» словечкам, которым, очевидно, надлежит придать языку некую черноземную сочность и полнокровность. Надо надеяться, что рано или поздно Сирин разлюбит и их <…>