Сципион Африканский. Победитель Ганнибала - Бэзил Харт

202 г. до н. э. — 1919 г. н. э.! Какая умеренность по сравнению с условиями Версальского мира! Там была поистине великая стратегия, целью которой был лучший мир — мир в условиях безопасности и процветания. Здесь были посеяны семена мщения. Необходимые гарантии безопасности были получены через выдачу военного флота, заложников и размещением вблизи ворот Карфагена сильного и верного сторожевого пса в лице Масиниссы. Но гарантии минимально дорого обошлись победителю в затратах и побежденному в страданиях. Эта дешево купленная безопасность вымостила путь к будущему процветанию Рима — и в то же время сделала возможным и справедливым восстановление карфагенского процветания.

Оправдание великодушной и дальновидной умеренности Сципиона заключается в пятидесяти годах мира, ничем не запятнанного с карфагенской стороны, которые последовали за битвой при Заме. И если бы римские политики были столь же мудрыми и бесстрастными, как Сципион, этот мир, несомненно, продолжался бы, Карфаген оставался бы мирным и процветающим сателлитом Рима, а бессмертная фраза «Delenda est Carthago» не превратилась бы в ужасный факт, но осталась бы любимым коньком престарелого маразматика, шуткой, которую бы вскоре забыли. Более того, если бы выполнение условий договора оставили под надзором Сципиона, не было бы их злостного искажения и горьких жалоб — но не более того — со стороны страдавшего Карфагена. Но, даже несмотря на постоянные мелкие придирки, Карфаген вновь стал столь же процветающим и многолюдным, как на вершине своей мощи, и только умышленной и возмутительной провокацией — приказом гражданам разрушить собственный город — можно было довести терпеливых торговцев до восстания, которое и дало желанный предлог для их уничтожения.

Следует добавить, что умеренность Сципиона вызвала ответную реакцию Ганнибала, и подлинный мир, предложенный первым, честно поддерживался вторым, пока неумолимая ненависть римского сената не изгнала его из страны, мирное процветание которой он восстанавливал. Не последний раз в истории предвидение и гуманность двух великих соперников-полководцев подавала блистательный пример подлинной политики мстительным и узколобым политиканам. И все же за свою конструктивную мудрость Ганнибал заплатил ссылкой и вынужденным самоубийством, а Сципион окончил свои дни в добровольном изгнании из государства, которое надолго осталось без кормчего. Завистливые и узколобые противники в сенате не могли отказать в ратификации условий договора, ввиду влияния Сципиона в народе и поскольку в тот момент слишком остро переживали облегчение после долгой и мучительной борьбы. Но по мере того, как память об опасности и о том, как ее едва удалось избежать, тускнела, ненависть оживала, и они не смогли простить «человека, который счел ниже своего достоинства жестокое наказание преступников, заставивших Рим дрожать».

Когда Сципион объявил условия мира карфагенским послам, те сразу же доставили их в свой сенат. Умеренность не пробудила мгновенного отзвука в собрании, которое одновременно оказалось «нерасположенным к миру и неготовым к войне». Один из сенаторов вознамерился отвергнуть условия мира и уже начал свою речь, когда Ганнибал вышел вперед и стащил его с трибуны. Другие члены сената разгневались при таком нарушении сенаторского достоинства. В ответ Ганнибал поднялся снова и, признав, что был груб, попросил прощения за свое «непарламентское» поведение, заявив, что, как известно, он покинул город в девятилетнем возрасте и вернулся после тридцати шести лет отсутствия, во время которого он был занят «более практическими дебатами». Он просил их вспомнить зато о его патриотизме, ибо из-за него он погрешил против сенатских правил. «Мне кажется удивительным и совершенно непостижимым, что любой гражданин Карфагена, сознающий замыслы, которые мы, каждый в отдельности и все вместе, лелеяли против Рима, не благословляет свои звезды, что теперь, в руках римлян, он получил такие снисходительные условия. Если бы вас спросили всего несколько дней назад, чего вы ожидали для своей страны в случае римской победы, вы не посмели бы даже высказать вслух свои страхи, таких ужасных бедствий вы ожидали. И теперь я прошу вас не оспаривать вопрос, но согласиться единодушно на условия мира и всем молить богов, чтобы римский народ ратифицировал договор».[5] Такое мощное дуновение здравого смысла сдуло у сенаторов пыль с ушей и прочистило мозги, так что они проголосовали за принятие условий договора, и сенат сразу же направил послов с соответствующими инструкциями.

Они столкнулись с некоторыми трудностями при выполнении предварительных условий перемирия, поскольку, хотя они смогли найти транспорты, они не могли вернуть их груз, так как много зерна и припасов оставалось еще в руках непримиримых. Послы были вынуждены просить Сципиона принять денежную компенсацию и, поскольку он не видел к тому препятствий, было согласовано и установлено трехмесячное перемирие.

Послы, направленные в Рим, были избраны из первых людей в государстве — ибо римляне уже ворчали, что прежнему посольству недоставало почтенного возраста и авторитета, — и римскому сенату польстили, включив Гасдрубала Геда, последовательного сторонника мира и давнего противника партии Баркидов. Хорошее впечатление он, как оратор, подкрепил речью, которая тонко льстила бесстрастным судьям и, тактично признавая вину, затушевывала ее тяжесть.

Большинство в сенате явно склонялось к миру, но Лентул, который наследовал консульство Клавдия и его жажду дешевой славы, опротестовал решение сената, собирая голоса, готовые назначить Африку его провинцией, и надеясь, что, если ему удастся раздуть гаснущие угли войны, он сможет удовлетворить свои амбиции. Однако его надежды быстро рассеялись, ибо, когда вопрос был поставлен перед народным собранием, оно единодушно проголосовало за то, чтобы сенат заключил мир, чтобы Сципиона наделили полномочиями подписать его и чтобы он один привел армию домой. Сенат с этим согласился, и по возвращении карфагенских послов был заключен мир на условиях, предложенных Сципионом. Условия выполнялись пунктуально: Сципион приказал вывести карфагенские военные суда, числом пятьсот, в открытое море и сжег их на погребальном костре карфагенского владычества.

Позже враги Сципиона намекали, что умеренность его условий объясняется страхом, что более жесткие условия могли, продлив войну, заставить его разделить славу с преемником. Поскольку на этот вульгарный мотив намекают также и некоторые историки, стоит подчеркнуть два факта, которые полностью опровергают клевету. Во-первых, беспомощность и пассивность Карфагена с момента заключения перемирия. Во-вторых, способ, которым римский народ опрокинул все попытки заменить Сципиона в течение последней фазы войны. После Замы, когда весь Рим гремел энтузиазмом, ни один узурпатор, сколь угодно пронырливый, не имел ни малейших шансов на успех.

Прежде чем оставить Африку, Сципион дал Масиниссе обосноваться в его царстве и подарил ему земли Сифака, отложив свой триумф, чтобы обеспечить награду своих верных помощников. Затем, наконец, выполнив свою задачу, он вывел свою оккупационную армию и отплыл с ней на Сицилию. Прибыв туда, он отослал морем основную массу войск в Рим, а сам отправился сушей через Италию бесконечным триумфальным шествием, ибо не только народ каждого города сбегался, чтобы воздать ему почести, но даже крестьяне усеивали обочины дорог. По прибытии в Рим он вступил в город в триумфальном шествии «беспримерного великолепия» и раздал каждому из солдат по четыреста ассов за счет добычи. В это время он получил прозвище Африканский, став «первым полководцем, назвавшимся по имени страны, которую он завоевал». Был ли этот титул дан ему его солдатами, друзьями, или просто стал популярным прозвищем, неясно.

Энтузиазм народа был так велик, что он мог получить титул гораздо более весомый, чем любое прозвище, сколь угодно почетное. Мы знаем из речи Тиберия Гракха в самый черный час карьеры Сципиона, что народ требовал сделать его пожизненным консулом и диктатором, и Сципион сурово упрекал народ за стремление наделить его, если не по имени, то по сути, царской властью. Аутентичность факта подтверждается тем, что Гракх тогда упрекал его в презрении к власти трибунов. Из его речи мы узнаем также, что Сципион «воспрепятствовал тому, чтобы его статуи были воздвигнуты в комициях, на рострах, в здании сената, в Капитолии, в капелле храма Юпитера, и помешал провести декрет, по которому его образ, в одеянии триумфатора, выносился бы в процессии из храма Юпитера… Такие частности, которые признает даже враг, упрекающий его… показывают необычное величие духа, ограничивающего почести своим положением как гражданина» (Ливий).

Найдется ли во всей истории еще один человек, который оттолкнул бы такой грандиозный приз, когда он был не просто в пределах досягаемости, когда его навязывали ему? Пример Цинцинната, вернувшегося на свою ферму после выполнения своей диктаторской миссии, бессмертен, однако Сципион не просто повторил, но затмил его. Для кого искушение было сильнее — для одного из племенных вождей, подчинившегося традициям примитивного государства, или для высококультурного и честолюбивого светского человека, получавшего царскую власть над высокоцивилизованной державой? Сравните действия Сципиона со зрелищем Цезаря, неохотно отвергающего, под стенания толпы, царскую диадему, предлагаемую своими сторонниками по предварительному сговору. В оценке великих мировых деятелей, не считая чисто религиозных, мы склонны основывать наши оценки, главным образом, на конкретных достижениях и величии ума, пренебрегая моральными ценностями и нарушая тот баланс между тремя сферами, который так важен для политики в условиях мира или войны. Даже проверка достижений опирается на количественные, а не на качественные оценки. Факт, что Цезаря знают все, а Сципион в глазах среднего образованного человека — это немногим более, чем просто имя, курьезным образом отражает наши исторические стандарты, ибо один положил начало мировому господству римской цивилизации, а другой вымостил ей дорогу к упадку.