Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

И покуда Ростислава- князя не было в Смоленске, тут, в монастыре, и держали в порубе.

– А в граде князь сейчас его али потчует медом, али плетьми, али совсем главу урезал, – закончил свой рассказ Леонтий.

Но Сычонка сейчас волновало другое, а именно повеление Стефану отправляться в селение Немыкарское. Он хорошо помнил, что говорил Страшко Ощера-то. Как бы ему с тем Стефаном и уехать? Ведь, похоже, как раз на того кудесника-волка и посылал его князь? Или нет? Сычонок точно не знал.

– Ну, чего ты ишшо хочешь выведать? – спросил Леонтий, почесывая толстыми пальцами тугую щеку в рыжих волосах.

Мальчик пытался ему на пальцах показать: про кудесника. Но как ни ломал он пальцы, как ни округлял зверски глаза, ни разевал рот и ни прикладывал ладони к голове, как уши волчьи, Леонтий в толк так и не взял, чего он хочет.

– Смешной ты, Василёк, – проговорил Леонтий. – Тебе бо лепше печися[149] о грамоте. Тогда и речь обретешь.

Мальчик и так труждался на этой ниве, выводил на земле вслед за Лукой буквицы, высунув язык от усердия. Да просто грамота не дается, хоть и был он смышлен и многое схватывал с лету.

И в игре на колоколах он преуспевал, так что братия заслушивалась.

Но ему не то надобно было. Мечта о настоящей речи его томила сильнее всего на свете, даже сильнее желания вернуться к матери и успокоить ее, сильнее чувства отмщения за смерть отца и его товарищей. Судьба привела его сюда, прямо в монастырь, сам Стефан, что назначен идти в селение Немыкарское за кудесником, и увлек его сюда. Разве то не чудно? И как же он повернет назад, в Вержавск? И мальчик не хотел идти к тиунам княжеским на расспрос. Ведь за тем его из Каспли Зуй Жирославич и отправил.

Он выслеживал Стефана на дворе. А в его келью идти не решался.

Но вдруг Стефан сам его подозвал вечером после службы. Мальчик обомлел.

– Утром пойдем со мной, – сказал Стефан, – в город, на княжий двор, я к владыке Мануилу, ты – к тиунам.

Мальчик опешил. Как выведал Стефан, что ему к тиунам надобно?

– На пристани сказывали про тебя, отроче, – говорил со своей нутряной улыбкой Стефан. – Ладейщик Нечай да купчина Василь… как его? Запамятовал… Знакомы тебе имена-то? Не могли тебя сыскать, да и отплыли уже до Киева с караваном. Но тиунам свою сказку поведали. – Он помолчал. – Убо ты, выходит, из Вержавска? Сын плотовщика? О твоем батюшке рабе Божием помолюсь. А матушка там ждет тебя? В Вержавске?

Сычонок кивнул.

– Ну, ну, вижу, желя[150] на тебя напала… Да что поделаешь, чадо. На все воля Господня.

Мальчик заснуть у себя в дровяном сарае не мог, ворочался, да и комары донимали, летели сквозь щели… И посреди ночи он очнулся внезапно, широко раскрыл глаза и сам себя вопросил: да не сбежать ли прямо сейчас?

К чему ждать? Ведь забрезжило избавление от немоты?.. Он уже ближе к своей речи… Еще сколько-то поприщ вверх по Днепру…

Но не сбежал, остался испытывать и дальше судьбу. Она-то вон как затейливо поворачивала.

После трапезы Стефан поманил его, оглядел мешковатую рясу, онучи, лапти и крикнул Луке, чтоб тот принес скуфейку. Лука принес старую черную шапочку. Стефан надел ее на русые длинные волосы мальчика. Скуфейка была великовата.

– Хоть ты и не послушник даже, но уж ладно, – молвил Стефан. – Ну, пошли с Богом.

Сам он был в черной рясе, мантии и клобуке. Подтянутый, стройный, сильный, со всегдашним румянцем, просвечивающим сквозь смуглость.

И они отправились в город.

Сычонок и рад был, что идет в город, а главное – что идет вместе со Стефаном, но и печалился: что-то решат тиуны? А ну сейчас же и отправят в Касплю, потом в Поречье, а там и в Вержавск.

Утро раннего лета было ясное, теплое, веселое из-за солнца, птиц, синего неба. На Чуриловке брехали собаки, кричали дети, дурным голосом ревел теленок, пели петухи. У Стефана в руке был крепкий посох. Глаза его сияли ореховым огнем. Он шагал широко, и мальчику приходилось собираться с силами, чтобы не отставать.

Из приземистых изб, крытых соломой, иногда выходил кто-нибудь, баба в платке или кудлатый мужик с бородой, в свободной рубахе, и все они тут же кланялись Стефану, и он осенял их крестным знамением. Одна молодая баба засеменила к ним, чтоб лобызнуть руку монаху и испросить благословения. Тот осенил ее, пробормотал свое «Во имя Сына и Святаго Духа» и возложил руку на ее склоненную голову.

И та молодая, загорелая, поджарая баба жарко взглянула снизу и проговорила смиренно и непонятно:

– Ах, батюшка…

Они шли дальше. И Сычонку это все нравилось. Внимание всей Чуриловки было приковано к ним. «И я уже как инок, – думал он, – инок монастыря Бориса и Глеба». Хотя был он даже не послушником, а так, прибившимся, жившим из милости, Христа ради в монастыре, пусть и звонил уже наравне с Леонтием. Он и не думал всерьез о монастырской жизни, то есть о будущем, ни-ни. Кем ему выпадет быть, кто знает. Ему и ладейщиком хотелось стать, водить ладьи по Каспле, а пуще того – по Дюне-Двине, по Днепру, а там, глядишь, и по небесной Волге, что стекает с горы Валдайской. Хотелось ему стать и воином, носить кольчугу, шишак, меч, копье, лук со стрелами. Вот поступить в дружину к светлому князю Ростиславу с серыми очами и курчавой бородой.

Да только кому немко дружинник-то потребен?.. Али ладейщик? Ежели только толмача всегда иметь около себя. Да где сыщешь такого?

Ничего не было ясно. Но сейчас Сычонку по душе было идти подле видного Стефана и выглядеть иноком али там послушником монастыря Бориса и Глеба.

Он хотел дорогой как-то начать свой разговор со Стефаном, но все что-то его или Стефана отвлекало. Так они дошагали до церкви при устье речки Чуриловки. Стефан остановился и, поклонившись церкви, перекрестился. То же сделал и мальчик.

Нагнали они телегу с горшками. Лошадкой правил темный от солнца мужик в лаптях, в портах, длинной рубахе, подпоясанной ремешком, в высокой шапке. То был горшечник Савва, как понял мальчик из разговора между ним и Стефаном. Вез он свой товар на Торг в Пятницкий конец. Горшки, кувшины, крынки, блюда и миски, кружки да всякие зверьки и птахи расписные лежали прямо в соломе.

Савва спросил о мальчике, кто, мол, таков. Стефан отвечал, что немко Василёк из Вержавска. А мальчик вдруг опомнился и подумал: «Вон же как чудно получается, и мамка Василиса, и батька Василий, и сам он Васильком уж стал, ну и ну. А был Спиридон».

– А-а-а, – протянул мужик.

И вдруг повернулся, пошарил в соломе и достал расписную птичку-свистульку.

– На, Василька, держи-ка. Будет тебе голосок, – сказал он,