Вольер - Алла Дымовская

Путь вел прямо к небольшой, уютной рощице, совсем не страшной на вид. Тоненькие березовые деревца ровными, редкими рядами вырастали впереди, дорожка делила их на две одинаковые части, будто бы боялась оскорбить одну из древесных сторон нечаянной несправедливостью. Как в детской забаве «лево‑право». Тим и сам играл давно, когда был маленький, теперь, наверное, в нее будет играть мальчик Нил. Ему стало вдруг поневоле грустно. Эх, кабы все назад! Его и Анику, и братишку, едва‑едва данного Радетелем, даже и познакомиться толком не успели. Вот опять он себе самому душу темнит обманом. Все равно пошел бы он к границе. Не сразу, но пошел. Может, и Анику с собой взял. А может, и Нила. Только теперь Тим осознал, когда чистое поле кончилось, и ноги его бодро ступали по знакомой на ощупь упругой дорожке, что идти по неухоженной равнине было хорошо. Чертовски хорошо! Пусть и кротовые норы, и камни, и сердитые травы, недовольные тем, что пришлый чужой нарушает их покой, и вислоухие зайцы, и кто его знает что еще! Нет на равнине никакого лиха, понял он лишь сейчас. Если и есть где лихо – оно единственно там, где обитают иные существа, умеющие переделывать эту равнину согласно своей надобности и естеству.

Тим не додумал свою мысль до конца, как ни была она очевидна и молниеносна. Едва вошли они в рощу, старый Фавн вдруг остановился. Настолько неожиданно, что Тим не успел осознать этой остановки в размеренном прежде движении и налетел на старика с заду.

– Ты чего? – выдохнул Тим, отстраняясь и неловко закрутившись на одном месте.

– Ничего, – как‑то непривычно свысока ответил ему Фавн. Вытянулся, распрямился под защитным своим плащом, откинул куколь, видать, хотелось ему, чтобы Тим разглядел не столько серебристые его глаза, сколько все остальное лицо. Теперь строгое, будто перед молитвой, хотя он‑то, Фавн, и не молился толком никогда. – Послушай меня. Потому, что будет дальше, я не знаю. Вот и хочу.

– Да я слушаю! Слушаю! – забеспокоился внезапно Тим: а ну как с ним опять припадок, что тогда без «колдуна» делать станет? – Но ты успокойся, пожалуйста!

– Я спокоен, – так уверенно ответил ему Фавн, что стало ясно – старик и вправду спокоен. Настолько, что, может, никогда и не бывал таковым прежде. – Я хочу тебе сказать, а ты запомни. В здешнем мире все иное, чем на первый взгляд видно или кажется. Если ты усвоишь это правило мира как следует – то сумеешь утвердиться в нем. И еще, главное. Место, где ты жил прежде, называется Вольер. В‑о‑л‑ь‑е‑р. И для человека жить в нем – плохо! Хуже этого вообще ничего не может быть! Разве смерть.

Чем дольше старик говорил, тем явственней Тим ощущал полный беспорядок в своей и без того многострадальной голове. Запомнить‑то он запомнил, ему дважды повторять не нужно. Но вот ни черта не понял, это да! Вольер какой‑то! Ну и словечко, ничего себе! И что это значит: все не так, как на первый взгляд видно?

– Как же не так, если, лопни мои глаза, коли они врут? И лес не лес, и река не река, и бродяга не лазит каждую ночь на небо, и наше солнце не встает по утрам, не ложится спать вечерами? Может, и меня на самом деле нет? – Тим натянуто рассмеялся, хотя и было ему не до веселья. Но что нелепостям Фавна счету на пальцах не хватит, это верно. Вот ему самые наипростейшие вещи: лес, и река, и небо, пусть скажет, что не так! И он повторил, как бы сам за другим собой: – Ты скажи, что не так! И солнце наше не встает по утрам?

– Солнце не ваше. Оно вообще ничье. И тем более никуда не встает и не ложится. Потому что, оно неживое. И луна тоже неживая. И не плоская как блин. Она – шар, и вращается этот шар вокруг земли. Которая тоже есть шар. А все вместе – вокруг одного солнца. Это называется система, – Фавн размеренно произносил слова, странные и не от мира сего. Но голова его нисколечко не болела, и вообще не похоже было, чтобы у него сделался сумасшедший припадок.

Только Тиму уже наплевать было, что там вокруг чего вращается. Сейчас, в этой чудной роще, полной восхитительных, шелестящих деревьев, ему не хотелось слушать глупости, каких и представить себе невозможно. В здравом уме, конечно. Шар да еще шар крутятся один возле другого – хоровод им здесь, что ли? Поэтому в ответ Фавну он сказал лишь:

– Пошел бы ты на нижнюю сторону земли, старый дурень! – беззлобно сказал, но все равно это было ругательство, крепче которого он вообще не знал и за которое в поселке «дровосеки» или разноцветные шары непременно взяли бы его на заметку.

– Ну‑ну, – грустно произнес Фавн, вроде нимало не оскорбившись. – Твое дело, тебе жить. А все‑таки они вертятся! – и зашагал себе дальше, через березовую рощу.

Тим покорно пошел вслед за ним. Недалеко. Потому что роща очень скоро взяла да и закончилась. И Тим увидел.

Те же и Карлуша

Гортензий вернулся на свое место, но не прилег опять на ковер – остался стоять. Во‑первых, некогда, а во‑вторых, так было видно лучше. Теперь трое смотрели с пристальным, напряженным вниманием на изумрудное, мерцающее окошко связи, и точно так же уставился на них Карл с той, своей стороны, и точно также не произносил пока ни слова. Будто в неживом ступоре – один хотел сказать и не мог, а другие ждали услышать и боялись спугнуть. Нарушил неприятную тишину Гортензий, всегда его непоседливость ставилась ему прежде в укор, а вот теперь пришла на выручку.

– Привет, Карел! – да еще замахал ему рукой. Бедный Карл нервно поводил округлившимися глазами туда‑сюда, за мечущимися с частотой взбесившегося метронома судорожными взмахами. – Прости, это я под впечатлениями от одного искрометного эксперимента. Как твои дела? Ничего себе неделька? Я слышал – ребята с Тритона отказали тебе в прибытии – мол, в обсерватории станут путать, где солнечный диск, а где твои рыжие вихры?

Шутка была беззлобная. Этак‑то часто они себе позволяли друг с дружкой. Хотя Гортензий в здешних местах и по здешним неспешным меркам – без году неделя, а Карл Розен – почти что старожил, да и возрастом раза в два постарше, скорее, Амалии Павловны ровесник. Но вот были они на равных и на «ты», посмотреть, так закадычные друзья. А и друзья, почему же нет? Если угораздило его самого влюбиться в Амалию, то при чем здесь возраст? Разность поколений чем дальше, тем сильнее стирается. Это нормально и общеизвестный факт. Конечно, с Игнатием Христофоровичем столь вольным образом не пофамильярничаешь. Но это глыба человеческая, мастодонт, артефакт нерукотворный, чтобы молодой наглец к нему без уважения, да и не посмеет Гортензий. Имеет место и та самая пресловутая разница лет, на его молодеческий взгляд, просто чудовищная.