Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду - Мэри Карр

Я открываю рот, и у меня вырывается вопрос. Я еще не закончила говорить, но уже знаю, что его не стоит задавать. Я спрашиваю отца о том, что происходит с человеком после смерти.

Шаг бросает на меня суровый взгляд. Бен – баптист и не любит шуток по поводу своей религии, а папа порой себе их позволяет. Он иногда тонким голосом распевает выдуманную им песню: «Иисусик, мой дружок, передай-ка пирожок»[25]. Бена раздражает, когда отец поет эту песню, но при этом Бен понимает, что настоящий баптист не должен напрягаться по поводу таких антирелигиозных шуток. Когда это происходит, Бен неожиданно вспоминает, что ему надо заехать в магазин за молоком или идти стричься, и встреча «клуба лжецов» заканчивается. Поэтому никто не хочет, чтобы мой отец начал развивать свои теории по поводу рая. Именно поэтому Шаг с неодобрением встречает мой вопрос.

Вероятно, чтобы сменить тему разговора, в этот момент Бен включает обезьянку. Обезьянка начинает бить в литавры и мотать головой из стороны в сторону, словно она говорит: «Нет, нет, нет». Или для того, чтобы мы все на нее смотрели.

И мы все, за исключением отца, на нее смотрим. Отец открывает свою зажигалку «Зиппо», зажигает ее, долго смотрит на синий огонь и прикуривает сигарету.

– Я не знаю, что происходит с человеком, когда он умирает, – отвечает он наконец. – Я знаю то, что все знают. Человек умирает, его кладут в гроб и забрасывают землей.

После этого отец протягивает мускулистую руку и бьет обезьянку по голове. Та показывает зубы и шипит, как змея. Отец тоже демонстрирует ей зубы и шипит в ответ, выдувая длинную струйку дыма. Тут картинка моих воспоминаний как бы останавливается и становится статичной: отец и обезьянка смотрят друг на друга, соединенные струйкой дыма.

Отец никогда не признавался приятелям в том, что соврал. Ложь была его оружием против того, чтобы они не узнали о нем больше, чем ему хотелось бы.

В ту зиму мать ни единым словом не вспомнила смерть бабушки. Она лежала в кровати. Казалось, что книги, которые она читала, ее гипнотизировали.

После Нового года образовались две перманентные проблемы – родители стали сильно пить и много ругаться. Мать валила вину на отца, а тот, если бы его спросили, сказал бы, что в этом виновата мать. В общем, это известный и неразрешимый вопрос о том, что появилось раньше – курица или яйцо. Отец мог бы сказать, что дурное настроение матери, а также то, что она пила, выталкивали его из дома. Мать же будет утверждать, что отец самоустранился во время болезни бабушки и после ее похорон, отчего она и запила. Так что я не знаю, кто здесь прав, а кто виноват.

Я также не знаю, что вызвало нервное обострение, которое чуть не закончилось смертью матери. Может, она слишком много пила и поэтому стала сходить с ума, а может, наоборот, алкоголь на некоторое время отодвинул тот момент, когда она стала съезжать с катушек. Сперва мать пила, потом они с отцом начали ругаться, а потом приехала «Скорая», связала ее и увезла.

В нашем доме всегда пили. Отец был подшофе каждый божий день. В холодильнике стояла упаковка из шести банок пива, плюс небольшая бутылка виски хранилась под сиденьем его автомобиля. Можно было понять, что он идет выпить, когда он заявлял, что нужно проверить автомобиль. Словно машина была живым существом, которое может без него заскучать в гараже.

Отец пил регулярно, чтобы быть в норме. Он потягивал «Джек Дэниэлс», играя в бильярд, карты или в кости. Однако, по крайней мере в начале, никаких серьезных последствий я не наблюдала. Казалось, что алкоголь не оказывал на него сильного воздействия. Конечно, иногда он приходил домой, шатаясь, как пьяный в стельку матрос. Помню, как несколько раз он приходил ночью пьяный, и мы с ним танцевали на кухне. Я была в ночной рубашке и босиком становилась на носки его рабочих ботинок. За сорок два года работы на заводе он ни разу не пропустил своей смены. На следующее утро не жаловался на головную боль и никогда себя не жалел. В пьяном виде отец никогда нас не бил и не пускал слезу от грустных ковбойских песен, как некоторые в баре «Американский легион».

С матерью была совершенно другая история. Когда перед смертью к нам переехала бабушка, мама завязала с алкоголем. Она снова начала пить в тот день, когда вернулась с похорон и мы растирали ей ноги и делали массаж. Мама попросила меня принести из серванта вино компании Gallo и «Севен Ап» (она любила мешать красное вино с газированными напитками), и я послушно пошла доставать ей требуемые ингредиенты.

Я достала стакан, который успел запылиться за то время, пока она его не использовала. На стекле внутри был желтый налет. Я демонстративно помыла его, а потом тщательно вытерла кухонным полотенцем. «В него не поместится много вина, особенно если его разбавить «Севен Апом», – подумала я. Мать всегда пила запоями, после которых могла не прикасаться к спиртному в течение нескольких недель. Но как только она снова себе наливала, уже не могла остановиться.

В тот вечер, когда мама вернулась с похорон, она выпила небольшой стакан разбавленного вина, упала в огромную родительскую кровать и проспала двенадцать часов.

После Нового года ее перестало удовлетворять вино и захотелось крепкого алкоголя. Она позвонила в винный магазин и заказала ящик водки, которую пила из самого большого в доме бокала, предназначенного для десертов и желе. Ей не нужны были вермут для коктейлей, черешни, маленькие луковицы и мензурки для определения точного количества жидкостей, которые используют в баре. Она наливала водку в стакан на пять пальцев. Первый бокал мама выпивала, зажав пальцами нос, но потом начинала глушить водку, словно грешник в испепеляющем аду, дорвавшийся до прохладительных напитков.

Когда у матери начинался запой, я внимательно следила за ее состоянием и настроением, чтобы уберечь ее от беды. Надо было прятать ключи от машины, чтобы она не села за руль и не попала в аварию. Я снимала трубку второго телефонного аппарата и делала вид, что болтаю, чтобы мать не позвонила по пьяни моим учителям или соседям и не наговорила лишнего. Я делала это, когда мать начинала говорить, что надо куда-нибудь съездить, или «наезжать» на кого-нибудь. Если она не могла найти ключи от машины или дозвониться до кого-то, она вскоре забывала о своем намерении и отключалась.

Мне кажется, у Лиши не хватало смелости так наблюдать за матерью. Вместо этого сестра нашла себе другое занятие – считать, сколько мама выпила. Считать приблизительное количество унций[26] алкоголя, которые употребила мама, было совсем непросто, особенно когда отец начинал пить вместе с ней. Все расчеты сестра держала в голове и никогда не пользовалась бумагой и ручкой. Лиша с детства любила цифры. Потом сестра сравнивала этот запой с каким-нибудь другим и выдавала следующие сентенции: «В День благодарения она выпивала, по крайней мере, четыре унции сорокатрехградусного алкоголя в час, весила она тогда почти на пять килограммов меньше, но не была такой буйной, как сейчас. Конечно, тогда она много ела…» Я же не обращала внимания на цифры. После того как мать открывала бутылку, жизнь становилась совершенно непредсказуемой. Разницу между двумя и десятью дринками иногда было очень сложно заметить. Сестра подсчитывала количество алкоголя, а я, чтобы понять, насколько мать стала нервной, следила за тоном и тембром ее голоса и за выражением ее лица.

О том, какое у матери настроение, можно было легко догадаться по музыке, которую она слушала. Если настроение было хорошее, она часто слушала оперу. Под «Кармен» или «Аиду» мать не ругалась с отцом так, чтобы бить тарелки. Опера напоминала ей о Нью-Йорке – прекрасном и далеком месте, в котором прошла ее юность и из которого ее изгнали. Как только игла проигрывателя вставала в дорожку на пластинке классической музыки, мать снова переносилась в Нью-Йорк. Она становилась сентиментальной, плакала и начинала говорить с северным акцентом.

Я запомнила один вечер, когда мать слушала «Травиату». Проигрыватель стоял на подоконнике над ванной. Мама надела черную водолазку с каплями желтой краски на рукавах. Сидела на кухне, где мы с Лишей ели ванильный мелорин[27]. Мама забивала резиновый привкус мелорина шоколадной присыпкой, маслом и настоящей ванилью.

Я взяла в руки колбу, в которой мать хранила стручки мексиканской ванили. «Все остальные матери кладут в мелорин маргарин и синтетическую ваниль, ту, которую используют в молочных шейках», – подумала я. Я держу в руках стручки ванили и думаю, где же мама их раздобыла. В это время она рассказывает Лише о том, как слушала Марию Каллас[28] в «Метрополитен-опере». Из динамиков несутся слова Parigi, O Cara[29]. Стручки ванили красновато-черные и сморщенные, похожие на корень или засушенную птичью лапку. Я смотрю на маму и вижу, что она устремила взгляд в сторону двери в сад, вдаль, в сторону любимого Нью-Йорка. Мама говорит с северным, нью-йоркским акцентом.