Воры в ночи. Хроника одного эксперимента - Артур Кестлер

— Не будь дураком, Джозеф, — сказал он, — впрочем, теперь, по крайней мере, ты знаешь, как себя чувствовала все время Эллен.

— Эллен? — удивился я. — Мне это в голову не приходило.

— Естественно. Ты был слишком занят собой, чтобы о ней думать.

— Неправда. Мне ее жаль. На днях, когда она расплакалась, у меня сердце перевернулось. Поверь, что я отношусь к ней очень тепло, мне ее жаль, но помочь ничем не могу.

— Дело не в жалости. — Реувен улыбнулся своей неопределенной грустной улыбкой. — Твое сердце болит за нее, когда она рядом, и тут же успокаивается, когда ее нет. Она для тебя объект, а не субъект, и существует для тебя только в связи с тобой. Ты эмоциональный позитивист. Признаешь только явные факты. Ты любишь абстрактно. Ты увлечен иудаизмом, но не любишь евреев. Ты любишь идею человека, а не самого человека. Ты живешь среди нас шесть лет, и до сих пор мы для тебя объекты, а не субъекты.

— Неправда! — крикнул я. — Я к вам больше привязан, чем вы ко мне!

— Это сентиментальность. У тебя есть эмоции, но не чувства. Ты привязан к людям как к объектам для наблюдения и как к проекции твоих собственных эмоций. Так любят лошадей и собак.

Я почувствовал опустошенность и бессилие. Сел на землю. Реувен остался стоять передо мной. Никогда я не видел его таким красноречивым и требовательным.

— Каждый несет бремя одиночества. В коммуне человек еще больше одинок, чем во внешнем мире. Там существует семья, на которую направлена вся привязанность человека. Здесь имеется только равномерно распределенная доброжелательность. Этого недостаточно, особенно женщинам. Мы должны компенсировать потребность людей в интимности с помощью прочных, длительных союзов.

— Значит, назад к прочной семье, к той самой, с которой, казалось, мы покончили?

— Ты неправ. Мы освободили детей от тирании родителей, а родителей — от материальных забот. Разве этого мало?

— Остается тирания моногамии.

— Послушай, — сказал Реувен, впервые проявляя признаки нетерпения, — киббуц существует для того, чтобы решить срочные национальные и общественные проблемы. Претендовать на решение биологических и сексуальных проблем было бы слишком. Разница между утопией и практическим делом в том, чтобы знать пределы своих возможностей.

Не в первый раз за время нашего разговора я подумал об Эстер — жене Реувена — незначительном, маленьком создании, похожем на мышку. Она ждала ребенка и ходила с большим животом. Все прочее казалось только добавлением к животу. Я никогда не мог донять, что нашел в ней Реувен.

— Ладно, — сказал я, — мы достаточно спорили. Что ты предлагаешь мне делать?

— Подчиниться неписанному закону общества, без которого оно не может существовать. Сделать последний шаг или, если тебе хочется драматизировать события, принести последнюю жертву. Практически это сводится к тому, чтобы поселиться с Эллен в одной комнате, вместо того, чтобы жить с Менделем, да еще плюс доктор философии, потому что, как ты знаешь, когда прибудет новое пополнение, холостяков поселят по трое.

Я невольно улыбнулся:

— Это шантаж!

— Но холостякам действительно придется жить по трое!

— Но разве не будет для Эллен унизительным сознавать, что я согласился жить с ней под давлением общества?

— Употреби свой знаменитый шарм. Объясни, что произошло недоразумение, — он улыбнулся, — к тому же, самая чувствительная женщина становится удивительно толстокожей, когда речь идет о замужестве.

— Ты настоящий иезуит!

— Я просто выполняю свои обязанности в качестве избранного на год секретаря киббуца, — ответил он с самым серьезным видом.

— А какая существует для меня альтернатива? Если я откажусь, мне придется уйти?

Он посмотрел на меня с улыбкой:

— Я ни на минуту не допускаю, что ты предпочтешь этот вариант. Ведь ты, Джозеф, — один из наших патриархов!

Я не ответил, но уже понимал, что сдаюсь. После недавно пережитого страха я испытывал облегчение, вроде того, наверное, которое испытывает приговоренный к смерти, когда ему заменяют казнь пожизненным заключением. Жизнь с Эллен вдруг показалась даже привлекательной. Эдакая уютная камера с продолжительными прогулками на тюремном дворе.

В этот момент Реувен, как настоящий киббуцный иезуит, преподнес сюрприз:

— Я считаю, что мы пришли к соглашению, — заявил он. — А сейчас обсудим еще один вопрос. Следующее пополнение прибудет через две недели. Отдел поселений Сохнута ускоряет план расширения поселений. Это значит, что нашему казначею придется много ездить, вести переговоры о займах, о покупке новых машин, стройматериалов и прочем. Моше нам все время нужен на месте. Следовательно, придется выбрать еще одного члена секретариата для работы вне киббуца, которому придется проводить пять дней в неделю в Иерусалиме и Тель-Авиве. Мы с Моше решили предложить на следующем собрании твою кандидатуру. Через неделю.

Я судорожно сглотнул:

— Это что, — взятка?

— Подумай сам — кто больше тебя подходит для этой работы? И для нас это выход, и для тебя.

Так закончился этот роковой разговор. Я был брошен в колодец, вытащен обратно, и через неделя в пятницу, вероятно, вступлю в должность Иосифа-кормильца. За это время мне предстоит прочесть для доктора философии серию лекций по теории и практике сапожного дела, чтобы он замещал меня в мое отсутствие.

Супружеская жизнь по уик-эндам — тоже неплохая перспектива. Я почти предвкушал ее. Может, и впрямь следует позаботиться о повышении уровня рождаемости. И я опять окажусь в городе, буду шагать по тротуарам Содома и Гоморры!

Я все еще слишком взволнован, чтобы оценить все последствия происшедшего. Я недооценил Реувена. Благослови его Бог. Каждому бы киббуцу такого иезуита!

Среда

Выпало несколько солнечных дней подряд. В обеденный перерыв я отправился на гору по другую сторону вади, чтобы навестить Пещеру предков. Пещеру открыл несколько месяцев назад пастух Арье. Весь холм над новым виноградником изрыт пещерами, и некоторые из них во времена Византии стали местами захоронения. Могилы много раз грабили, в них валялись разбросанные кости. Сравнительно хорошо сохранилась та, которую открыл Арье. В могиле недостает только черепа предка. Возможно, утащил его какой-нибудь арабский террорист, чтобы одним евреем оказалось меньше во время той гражданской войны, которая разгорится, когда произойдет воскрешение из мертвых. Арабы эту грядущую картину принимают очень близко к сердцу и, чтобы подготовиться к кампании, уже похоронили четыре сотни мусульманских героев вместе с мечами в юго-восточном углу Харам аш-Шариф. Миссия захороненных будет состоять в обороне Мечети Омара против нападения евреев, которые восстанут с кладбища долины Иехошафат[17].

Как бы то ни было, нам нравится, что у нас есть Пещера предков, хотя в ней находится лишь скелет без черепа да вырезанное на камне имя «Иешуа».

Это весьма скромно по сравнению с находками в других киббуцах, такими, как, например, полы синагоги в Бет-Альфа с прекрасной мозаикой, изображающей знаки зодиака.

Возле пещеры я встретил Арье с овцами. Как всегда, он лежал на спине, прикрыв лицо шляпой. Арье — единственный из нас, кто может отдыхать, лежа прямо на земле. Когда мы с Эллен, Диной и Моше гуляем и останавливаемся передохнуть, мы можем оставаться неподвижными не больше двух минут. Хотя жизнь земледельцев в какой-то мере и очистила нашу кровь от векового беспокойства, мы все еще постоянно настороже. Как видно, наше коллективное подсознание полно призраков прошлого — легионеров, инквизиторов, крестоносцев, ландскнехтов и казаков. Думаю, что наши тарзаны полностью от них избавлены. И спят они, вероятно, здоровым сном, без страхов и без сновидений.

Арье в нашей среде исключение. Но Арье, мягко выражаясь, совсем прост. Мне он очень нравится, и я считаю, что приятно для разнообразия иметь хоть в одном киббуце пастуха, который не бывший профессор семантики, а просто глупец.

Я не мог понять, спит ли он. Гури, огромная пастушья собака, лежала, устроив четыре лапы у него на груди. При моем приближении пес заворчал. Хотя Гури — коллективная собственность, своим настоящим хозяином он считает только Арье, а с остальными лишь дружески снисходителен. Мы все ревнуем Гури к Арье, и я боюсь, что Сарра подымет о нем вопрос на следующем собрании.

Арье не шевелится, я решил, что он спит, и продолжал путь к Пещере. Через узкий вход я спустился в помещение для захоронения. Там было грязно, пахло сыростью и мочой. Вокруг этого помещения в стене расположены три ниши, каждая размером с небольшой гроб. Но предков хоронили без гробов, просто заворачивали в простыни и запихивали в нишу. В первой нише лежали разбросанные кости, другие были пусты. В первой нише всегда есть огарок свечи. Я зажег его и стал спускаться по скользким ступенькам в нижнее помещение, стараясь не удариться головой о камни. Там находились еще три ниши, средняя — с безголовым Иешуа. Над узким входом в нишу были выбиты четыре буквы: юд, шин, вав и айн. Я смотрел на кости в песке и безуспешно пытался себе представить, что на этих жалких костях когда-то была теплая плоть, плоть эту покрывала экзотическая одежда, а в недостающем черепе — работала мысль. Меньше всего я мог себе представить, как этот человек выглядел при жизни. Однако я, вероятно, унаследовал от него какую-то частицу его существа. В моей сперме имеется сложная, но устойчивая группа молекул, которая дошла непосредственно от него и, возможно, в один прекрасный день я, с помощью Эллен, передам их по цепочке дальше. Все это похоже на длинный трубопровод, только тянущийся не в пространстве, а во времени; через каждую милю времени, или около этого, имеется кран, прикрепленный к паре чресл. Когда этот кран открывается, древняя струя смешивается с потоками в других трубопроводах. Разветвленная система ирригации, как на наших огородах, только охватившая всю иссохшую земную кору. Так-то!