…Вот, скажем (Сборник) - Линор Горалик

…Вот, скажем, у архитектора Т. с рождения имеется маленький розовый хвостик. И пока мать архитектора Т. по молодости убивалась от тревоги за будущее сыночка, отец архитектора Т., известный историк, сыночку говорил: «Повезло тебе, свиненок! Будешь девок развлекать». И все в жизни архитектора Т., слывшего большим сердцеедом, складывалось прекрасно, и некоторые девки даже дарили ему в качестве знака особого своего расположения милые бантики на этот самый хвостик. Потом архитектор Т. повзрослел, женился, у него родились детки (у каждого двадцать пальцев, два уха, один пуп, ничего такого). И вот на десятилетие свадьбы архитектор Т. вытатуировал себе на хвостике «Хрю-хрю!» – в подарок жене. И тогда жена архитектора Т. сказала ему совершенно неожиданно: «Ну ты выродок».

…Вот, скажем, девушка с ярко-синими волосами держит в охапке неподвижно замершего французского бульдога и часто-часто чмокает его, приговаривая в перерывах: «Лучше же я, чем бабушка, да, муся? Лучше же я, чем бабушка, да, сосисочка?..»

…Вот, скажем, журналистка Татьяна, разбирая почту, вдруг с нежностью говорит: «Всю жизнь мой дедушка писал маме длинные встревоженные письма: „Катя, почему ты говоришь о себе в мужском роде? Катя, почему ты говоришь о себе в мужском роде?..“ А теперь он пишет мне: „Внучек, почему твоя мама мне не отвечает? Внучек, почему твоя мама мне не отвечает?..“»

…Вот, скажем, поэтесса М. внимательно слушает подругу, излагающую нечто духовное. Поэтесса М. очень устала и хочет есть, подруга же находится в специфическом модусе, в котором женщину нельзя перебивать – по той же причине, по которой лунатика нельзя будить: взбрыкнет. У подруги блестят глаза, она раскрывает душу, у нее момент высокого переживания, а миска с только что пожаренными куриными ногами находится на столе прямо у нее за спиной. Поэтесса М. уже сделала две робких вылазки, которые изливающаяся подруга приняла за желание обняться; больше поэтесса М. так рисковать не намерена. Однако силы ее на исходе. «Это такое впечатление, как если бы ты вышла на улицу, в мороз, из страшно перегретой квартиры, и даже вот этот лютый холод – в нем есть какое-то счастье, какое-то немедленное облегчение, – говорит подруга, предусмотрительно закидывая голову назад, чтобы подступающие слезы, как у Дениски, затекли обратно в глаза. – Почему это так? Что вдруг случилось в моей жизни? Как будто что-то разрешилось, понимаешь? Как будто ты перешел на новый уровень в игре, и этот уровень еще не запустился, но ты уже там, ты уже с чувством, что состоялся какой-то прорыв. Отчего это вдруг может произойти с человеком? Что вдруг снизошло такое, а? Ты понимаешь?» Да, поэтесса М. понимает: у ее подруги второй день месячных. Но светлые подругины слезы не хотят течь обратно в глаза, а тихонько текут в уши; сохнет курица; поэтесса М. чувствует себя очень хорошим человеком.

…Вот, скажем, редактор К. нашла в коробке со старыми вещами свой девичий дневник. Между пожелтевших страниц, полных романтических метаний, обнаружились хрупкие от времени засушенные псилоцибиновые грибы, маленький комочек гаша и несколько красивых водочных этикеток.

…Вот, скажем, бисексуальный литератор Д. беседует с бисексуальной коллегой о проходящих мимо девушках. Литератор Д. любуется девушками хрупкими и угловатыми, в то время как его коллега хвалит округлые формы. Литератора же Д. эти формы совершенно не интересуют. «Этак мы с вами никогда не договоримся, – говорит коллега. – Я, понимаете, люблю гендерную определенность: чтобы мальчики выглядели как мальчики, а девочки как девочки». «Так ведь и я же, миленькая, люблю гендерную определенность! – искренне отвечает литератор Д. – Чтобы мальчики выглядели как мальчики, и девочки выглядели как мальчики!»

…Вот, скажем, известный маркетолог Г. объясняет студентам, что называть диетическое мороженое «Skinny Cow», как недавно сделала одна крупная израильская марка, неправильно, ни нашим ни вашим. Надо сразу называть «Skinny Bitch», пан или пропал. «Как-то грубо», – тянет с задних рядов томный девичий голосок. «Shut up, you skinny bitch», – бурчит кто-то в первом ряду.

…Вот, скажем, с писателем Л. случился очередной умеренной яркости нервный срыв, на какой почве – бог весть: певучая душа, «нервы как сопли» (это бабушка писателя Л. говорила так о своем муже и всех его чадах). «Боже мой, дети, – говорил писатель Л. своим коллегам, седым хмурым людям, тоже творческим инвалидам сердца, – дети, боже мой, меня все ранит. Все, все причиняет мне боль, я человек без кожи, я вывернутый наизнанку труп, я воздух трепетный», – ну и что-то там еще, что положено говорить, людям, у которых сопли как нервы, и они ими шмыг-шмыг. И тут вернулась домой племянница писателя Л., проживающая с ним в одной квартире, – поскольку вся семья писателя Л. была убеждена, что он годится только для присмотра за шестнадцатилетними переростками, сосланными из провинции в Москву за избыточный интеллект поступать на биофак, блистать, сдавать два семестра за один, доводить до истерик преподавателей, забеременеть на третьем курсе, все бросить, любить мужа, спать со своим бывшим профессором и с бывшим профессором своего бывшего профессора, мучиться совестью, давить интеллектом фурий из сообщества «Малыши. ру», словом, жить, как все нормальные люди с избыточным интеллектом. Так вот, вернулась домой племянница литератора Л., не беременная еще ничем, кроме своего неизбежного будущего, и принесла в банке сверчка, которым следовало кормить двух принадлежавших ей скорпионов. И три дня, ожидая своей участи, сверчок кричал. И больше писатель Л. никогда, никогда не говорил глупостей, никогда, никогда.

…Вот, скажем, сценаристка А. оказывается в печально хрестоматийной ситуации: муж ее внезапно возвращается из командировки раньше срока и т. д. Соучастник во грехе успевает скрыться, но тематически ориентированное нижнее белье сценаристки и постановочный реквизит присутствуют так явно, что места для сомнений у мужа не остается. Сценаристка А. очень огорчена, друзья утешают ее, как могут. «Сказала бы, что это кошка раскидала все вещи», – с сожалением замечает кто-то из присутствующих. «И перемерила все презервативы», – грустно подхватывает сценаристка А.

…Вот, скажем, красивый молодой английский полицейский так смотрит на другого красивого молодого английского полицейского, что пешеходы не смотрят ни на дорогу, ни на светофор, а только стоят и смотрят на этих двух полицейских.

…Вот, скажем, политтехнолог К. рассказывает, что в молодости, в скудные годы, не мечтал он ни о доме на берегу моря, ни о «ягуаре» в гараже, ни о дорогих костюмах в шкафу, – но одна идея фикс у него была: он хотел огромный, как в американских фильмах, холодильник, который, среди прочего, сам изготавливает лед. Такая у политтехнолога К. была ментальная картинка, суженный до металлической коробки образ преуспевания: вот он подходит к холодильнику со стаканом виски, p-р-раз – и звучит сладостный грохот, и падают в стакан неровные, влажные кубики. Или вот он подходит к холодильнику со стаканом «куба либре», p-р-раз – сладостный грохот, влажные кубики, последний штрих. Или, скажем, old-fashioned. Или простой сауэр. Ну, понятно. И вот политтехнолог К. окончил свой филологический факультет в своем естественнонаучном институте, переехал в Питер, работал в штабе того, в штабе сего, потом еще раз переехал, потом вступил куда положено, поднялся, купил холодильник. И через год понял, что использовал к своему сороковому дню рождения ровно три кубика льда: два жена рассосала во время токсикоза, один он сам прикладывал к щеке, за которую его ребенок укусил. Так вот: именно на почве этого осознания политтехнолог К. и спился, а все остальные версии являются злой клеветой и к предвыборным событиям никакого отношения не имеют.

…Вот, скажем, поэт П. познакомилась на улице с молодым афроафриканцем красивого цвета. Дошли до кафе, завязался разговор. Афроафриканец (по имени, скажем, Уно) учился в каком-то из московских институтов еще в советское время (не в Лумумбе), стал инженером, решил остаться здесь, и вот теперь москвич, русский язык как родной, работает в большой компании, живет на Красных воротах, двое детей, жена. Поэт П., как положено человеку, живо интересующемуся чужими судьбами, осторожно спрашивает у этого афроафриканца, имея в виду услышать что-нибудь о специфике инакости в средней полосе России: «Уно, а что вам больше всего не нравится в этой вашей русской жизни?» И Уно рубанул рукой воздух и твердо ответил: «Узбеки и таджики».

…Вот, скажем, дородная книгоиздательница объясняет покупательнице в больших розовых очках: «Это книга про главную дилемму Господа нашего Иисуса Христа: как выжить в современном мире».