Геи и гейши - Татьяна Мудрая

— А какая? — поинтересовался я.

— Само служение. Само творчество. Сама информация. И сверх того нечто, о котором бесполезно говорить тому, кто этого не чувствует, и наивно — тому, кто уже это познал. Святой Кевин Митник был первым, кто сформулировал сие in breve, то есть вкратце, и, значит, первым епископом и учителем церкви.

— Оригинальный у вас подход к канонизации и субординации, как я посмотрю.

— Не надо удивляться: главное, что существует служение, именно поэтому можно говорить и о священстве. Диаконы — спецы по связи и взаимопониманию — именуются у нас фрикерами; викарии и простые священники — крекеры (это раскалыватели, щелкунчики частных программ всего живого, а вовсе не сухого печенья, как вы, может быть, подумали, хорошо пообедав), ну а хакеры, то есть епископы, которых я уже упоминал, — это экуменисты: они смотрят на проблему вселенской связи с высоты птичьего полета, переводят один код в другой, сопрягают уже прочитанные программы, работают над их преобразованием, взаимопорождением языка и его грамматики, явления и его алгоритма. Вы понимаете меня?

— Пожалуй. Я сам немного попутался в компьютерных сетях, а к тому же все мое поколение вышло из «Игры в бисер», как поколение неистового Виссариона — из гоголевской «Шинели».

— Тогда я продолжаю. Мы воюем на два фронта. Внутренняя направленность этой войны охранительная: мы отстаиваем право на частную жизнь, то есть на закрытость определенного слоя информации для посторонних. Внешняя направленность — за свободу того знания, что выходит за пределы личного интереса: военного, политического, социального и прочего. А то у нас в глобальном масштабе порядок залезания перевернут: у государства всё под замком, зато семейную жизнь на просвет видать. Знаете, как говаривали в старину: о прокладках с крылышками на всю страну вещаем, а как до майонеза «Кальве» — так сразу: у женщин свои секреты… Общее знание должно служить частной сфере, а не наоборот.

— Вполне с вами солидарен. Особенно по части дамской гигиены. Да, но ведь такие общие принципы, как ваши, абсолютно ко всему прикладываются, ведь всё что угодно можно счесть информацией.

— Ну да, то, о чем я говорил, — это конкретная сфера, в которой мы наводим порядок и применяем наши общие принципы: но не более того. Закрытость ведь попросту мешает нам делать наше главное. Мир издревле, изначально оплетен сетями, паутиной, незримой связью, и по трепету нитей можно догадаться, какое знание проходит через нее и в каком направлении. О, этот инстинкт охотника! Я беру то, что хочу, но его не убывает; вхожу во все двери и сквозь любые запоры — и не нарушаю их целостности. Вот когда чувствуешь себя тем, кто ты есть от рождения — аристократом духа.

— Да, теперь я понимаю, где вы нагуляли себе такой книжный цвет лица.

Мимо тем временем бойко проскакивали мощные автомобили, обдавая нас пылью за неимением грязи. Я еще подумал, что их стало куда больше, чем до сих пор, будто расплодились гетерогенным путем, и что прав был Лев Гурыч Синичкин насчет дорог, ох как прав! Всем бы хороши — да транспорт мешает.

— А это вон наши духовные пролетарии, — объяснил мне мой сотрапезник. — Интеллигенты наши — те в смысле денег бывают их побогаче. Но — достаточно умны, довольно искушены, чтобы не желать лишнего: не то что эти… Ибо нельзя окружать себя оболочкой вещей, если хочешь ощущать мир — биение всемирной паутины — всем существом и обнаженной кожей.

— Как трогательно, — сказал я. — И я так временами думаю. Мы с вами, верно, близнецы.

— А как вы бы себя определили, если начистоту?

— Вор и шут.

— Ну, а я — хакер, что тоже в известном смысле вор — и король. И впрямь вы — мое отражение в зеркале! Ведь не может быть ни короля без шута, ни шута без короля; король — шут в горностае, его дурак — король в рубище. Зачастую приходится воровать только ради того, чтобы отдать.

— Я ворую только то, что не нужно людям, и высмеиваю их амбиции по отношению к миру и их месту в нем, — сказал я.

— А я король интеллектуалов и оттого имею максимум средств для того, чтобы жить как хочется. Так и живу.

— То сидите в Сети, то в затрапезном и поистине шутовском виде шляетесь по дорогам — словом, занимаетесь сомнительными вещами.

— Э, милый мой, шутовство — лишь прикрытие серьезности нашей души, хакерство — только орудие, оружие, мастерство, которое само по себе не может быть ни дурным, ни хорошим. Выбор между этими двумя категориями всегда остается за тобой: ради самой возможности выбора — причем на поле самом что ни на есть широком, — и затеяли мы свою игру.

— Мы?

— Вы и я; ваши друзья и мои… подданные, — он улыбнулся при этом последнем слове.

— Король — и среди пыли и грязи, — сказал я.

— Король-шут, — уточнил он. — Назначение шута — превращать в пустяки и бирюльки все то, чему люди придают излишнее значение. Шут проходит насквозь, ударяя по любому символу и оставляя позади любую икону. Ведь икона — всего лишь значок на экране, сокращающий путь: опытный мастер может обойтись без нее и не заплутать.

— Мы оба играем, — ответил я, — потому что всё лучшее в мире мечено знаком игры.

— Протяни мне свою левую руку, — приказал он, открывая мне навстречу свою правую ладонь.

И я увидел — почувствовал, — что она всеми чертами, резами и завитками, всем дактилоскопическим узором, как в зеркале, повторяет мою.

— А потом всё оборвалось, — полуутвердительно сказал Далан.

— Ну да, и вообще то был сон — и логика, ускользающая логика сна, и наполненность его образов, что сохраняет и помимо слов свой тайный смысл в течение нескольких секунд после того, как ты проснешься — или перейдешь из сна внутреннего в сон внешний и всеобъемлющий.

— Тогда скажи мне: сейчас ты бодрствуешь или видишь сон, в котором мы оба — снова одно? Одна сущность, исполняющая обе роли в диалоге? — спросил хозяин Башни.

— Ты говоришь загадками и парадоксами, Далан.

— Но ведь и ты тоже так умеешь, Оливер. Разве ты не узнал меня? Король и его шут — они одинаково одеты в пурпур.

— Мои тряпки мало похожи на императорское одеяние, — усмехнулся Оливер. — Впрочем, как и твоя античная туника и твои босые ноги.

— Это еще что — босота и нагота! Кое-кто пожелал нацепить на меня это паскудное германское изобретение — штаны, и хорошо еще, что не с замочком, какие одно время были на статуях Микеланджело, и не нарисованные, как на его же фресках в Сикстинской капелле. То была некая Дейша-Сионицкая, хорошо, что не гейша. И с сотоварищи. Ну, я им всем показал Страшный Суд!

Оба рассмеялись.

— Мы близнецы. И вот единственное различие между нами: ты вольно бродишь, пьешь на скатерти долин из кубка метелей бурю, из голубой чаши небес — солнечный эфир. Ведь это ты — тот приснившийся тебе король дорог, сетей и тропинок. Я прикован к перекрестью дорог, морских и сухопутных, ибо отдал свой дом, только чтобы его не потерять. (Знаешь, его хотели реквизировать. Что за жуткий новояз!) Однако в результате этого чисто символического действия — потому что дом и так и эдак принадлежал поэтической братии — я стал к нему прикован. То, чему суждено, приходит ко мне, но лишь оно, и мир мой обеднился из-за отсутствия случайного.

Потом вышли они из дома, от его готических роз и геральдических лилий на его витражах, и направились к морскому берегу. Одна скала напоминала лицо, обращенное к морю, и Оливер вспомнил новеллу Готорна о Каменном Лике, одну из тех, которые особенно были любимы им в юности и потому подвергались сугубой переработке во время сценических выступлений. Ветром и временем были высечены из камня благородные черты.

— Этот лик, походит на всех людей мира, не походя ни на кого в отдельности; однако я часто говорю, что он — мое изображение. Так становишься лучше — подгоняя себя по идеальный образец, подставляя по ветер и снег, дни, недели и годы самого себя, — заметил Далан.

— У него должна быть своя собственная история, — отвечал ему Оливер.

— Да, и не одна: я знаю их все, — откликнулся Далан. — Они замкнуты, как в шкатулке, в стенах моего Дома; я отпираю его, когда мне вздумается, и выпускаю их по одной — птенцов, которые отрастили крылья, сладкоголосых птиц моей молодости.

— Расскажи!

— Сегодня будет… — помедлил хозяин, — эта сказка двух стихий, двух природ человека: воды и земли. Но, может быть, и всех четырех.

И он поведал Оливеру историю, которую потом назвали -

В отдаленные времена, когда селились тут эллины, а викинги навещали сии златые и винноцветные берега, приплывали они либо на хищных пиратских ладьях, длинных, поворотливых и узких; либо на пузатых и остойчивых купеческих суднах. Носы кораблей украшали фигуры всяких чудищ, богов и героев, вытесанные обыкновенно тем же топором, что и гнутые борта ладей: весьма грубо, но выразительно. Фигуры эти были съемные. Корабли-воины чаще носили изображения всяких фантастических животных, рогатых и клыкастых; торговля шла под более мирными знаками.