Геи и гейши - Татьяна Мудрая

Как-то однажды в мае разразился сильнейший дождь, и все прохожие, что прохаживались на свежем воздухе насчет себе подобных, стали срочно искать себе крышу. Лишь один человек под дырявым зонтиком брел себе неторопливо, не изменяя шага и не вбирая голову в плечи, как черепаха, и вода щедро и беспрепятственно струилась по его длинным волосам, стекая с их концов на лицо и плечи.

— Что же ты? — кричали ему со всех сторон. — Беги с нами.

— Стоит ли так спешить, уважаемые? — говорил он, посмеиваясь. — Разве кругом не такой же дождь, как здесь и теперь?

Его не понимали и, смеясь, показывали на него пальцем.

Дождь тем временем оборотился ливнем. Деревья суетились листвой, как болтливые кумушки, побитая трава приникла к земле, а тяжелые струи хлестали по земле, как цепом, и обмолачивали людей, точно снопы на току. Хорошо еще, что большая часть людей уже попряталась — местные разбежались по домам и семьям, чужаки сгрудились под карнизами и навесами, боязливо поглядывая на взбухшее серое небо. А наш путник всё брел и брел куда-то без видимой цели, меся дряхлыми подошвами своих башмаков обочину раскисшей дороги и обходя стороной самые безнадежные лужи, и капли весело барабанили по остову его зонта.

— Смотри, размокнешь, точно бублик в кипятке! — кричали ему вслед.

— А мне по фигу: размокну, так мягче стану, — отзывался он. — Все в мире дождь; все, как он, приходит невесть откуда и снова уходит непонятно куда.

Так он шел и даже напевал себе под нос какую-то незатейливую мелодийку.

В другой раз, поздним летом, его вместе с другими захватил ураган. Пыль клубами неслась по середине улицы, горделивые тополя и старые, коренастые березы ломались пополам, как простые щепки, с крыши срывало железный лист, со стен — фанерные щиты, и они скакали по мостовой, будто гигантские лягушки. Даже кресты с иных церквей сронило наземь со страшным грохотом и переполохом. Всех живущих уже давно разогнало по более-менее тихим углам; однако те, кто ж таки высовывал из задернутых гардин свой робкий нос, божились, что своими очами видели всё того же неизбывного странника. Он будто бы пролетал по улице верхом на желтом смерчике, похожем на песчаную змею, и драный зонтик был ему вместо руля и ветрил.

— Хоть за столб уцепись, — пытались они крикнуть ему сквозь стекло и плотную ткань. — Ветер такой, что и убить тебя ему недолго!

— А мне по фигу, — отмахивался он на лету. — Во всем мире нынче ветер; но страшен он лишь тем, чья голова в облаках, а корни в земле. Я же — мелкая пушинка, крылатое семечко: в какую землю уронят, в той и прорасту.

Вынесло его из города в поле, а в поле ветру уже не стало обо что ударить человека и ударив — загубить; только и мог он, что нести путника по своей воле-прихоти. Но велика ли цена такой воле, если тот, кто испытывает ее на себе, упрямо не желает ответить на вызов?

В третий раз, когда на дворе стояла уже настоящая зима, разразилась нешуточная вьюга. День сравнялся с ночью, вечер — с утром. С кровель рвались кверху белые рукава, взлетали заполошно кверху, сугробы кипели, как морская пена, над ними роились и кишели огромные снежные мухи, а посреди всего хаоса синяя метель разворачивала рулоны и трубы своих шелков, свитки своих письмен, опуская их с низко стоящих небес, и фонари бросали в нее пучки стрел, золотые копья своих лучей. В свете фонарей видели те, кто смотрел из темных окон, некое подобие сахарной головы или небольшой горки рядом со стеной; гора эта еле подвигалась против ветра. Когда метель перестала и выглянуло ясное солнце, гора подтаяла и обвалилась книзу — то снова был путник, весь мокрый от костей зонта до калош.

— Зайди куда-нибудь, обсохни и погрейся, — посоветовали ему. — А то простудишься. Еще и покормят тебя, если повезет.

— По фигу, — усмехнулся он. — Солнышко высушит, солнышко и излечит. И не голодный я вовсе.

С тем и убежал от своих доброхотов.

Катящийся камень не обрастает мохом, бродячий человек — домом. Наш герой не обзавелся ни семьей, ни крышей, ни корнями, ни якорем. Когда же ему указывали на эти обстоятельства и предлагали изменить жизнь к лучшему, отвечал своим обычным присловьем, порою слегка его раскудрявливая.

Тем не менее, находились люди, которые кормили его и укрывали от непогоды и злополучия, и становилось таких больше и больше с каждым годом.

Простой голыш, который постоянно шлифуют морские волны, может иногда сделаться не хуже иного самоцвета. Вот и наш странник — ничем не болел, почти не старел и казался едва ли не моложе себя прежнего.

Всякий идущий оставляет след на земле: он же, казалось, летел над нею. Зло к нему не прилипало, добро он принимал и творил походя. Выслушивал все жалобы — и не выдавал ровным счетом ничего, кроме своей коронной фразы: «Это всё по фигу!» и сопровождающих ее мотивов. Почему-то сие служило отменным утешением. Шли к нему и с тайной, иногда до того стыдной и неудобь сказуемой, что ему приходилось угадывать ее и проговаривать самому: тайну эту забирал он себе, и она пропадала в его душе, как жаба в бездонном колодце, а по поверхности кругами расходилось его коронное: «По фигу, фигушки, на фиг! Заводи себе новую помойку вместо пропавшей, только больше в ней не копайся, а сразу выкинь!»

— Не боишься ли ты, самозваный пророк, что попадешь в ад? — упрекали его.

— Ад мне по фигу! — отвечал он неизменно.

— Разве ты не надеешься попасть в рай? — возражали ему с ехидцей.

— Неунывающий уже имеет рай в самом себе, а что до прочего — то по фигу! — отвечал он снова. — А если мой рай во мне, то и я, смотря наоборот, нигде кроме как в нем.

Любая перелетная птица, даже та, что отстала от клина, когда-нибудь находит землю своих упований. Вот и его занесло, нежданно для него и негаданно, на ту улицу и в тот переулок, где жила его любимая. Был он ей предназначен от самого своего рождения, только не знал о том.

Вышла она на порог своей калитки, калитки в глухом заборе, вся закутанная в покрывала, ибо хотела его испытать, а, может быть, не хотела сразу убить всем цветением красоты своей. И первым, что она произнесла, нежно смеясь, было:

— Неужели и я тебе буду по фигу, упрямец?

— Нет, — покачал он головой и улыбнулся в ответ. — Все прочее, и верно, было для меня сущей трухой, потому что я, еще не отыскав, уже знал тебя.

— Знал? Что ты называешь глаголом «знать»: питаться вымыслами? Собирать свидетельства моих верных? Видеть из-под накидки краешек узкой моей ступни?

— Она окрашена огнисто-рыжей хной, и каждый ноготок ее точно полумесяц; на мизинце — золотое кольцо, на щиколотке — золотая цепочка, что выдает себя дивным звоном. Ароматы твои мне знакомы; по следу благоуханий твоих шел я за тобой повсюду. Ты — великая тайна для меня, это я у тебя как на ладони, — отвечал ей странник. — Не равны мы в этом и никогда не сравняемся. Но зачем мне лезть тебе в сущность глубже, чем ты захочешь? Ведь я не насильник.

— Вовсе нет: ты добр, умен и красноречив, — сказала возлюбленная. — Переступи порог и взойди ко мне в сад.

— Я бы с радостью. Только… только разреши, я еще немного повременю тут, по эту сторону порога. Так радостно было искать тебя и желать тебя, отдаваясь на волю дождя, снега и ветра!

Рассказал это Оливер и задумался.

— Выходит, поиск лучше находки? — спросила Зенобия.

— А томление чем-то богаче исполнения желаний, — кивнул Оливер. — Тогда, когда мы обменивались историями, я был поражен вашими речами, теперь же — красотой, которую не умерили годы. Но я был шальным мальчишкой — теперь я повзрослел и знаю: никогда человек не стремится к тому, что у него перед глазами, для утоления жажды необходима влага лишь далеких колодцев. Никогда не достигнет он того, к чему стремится прямо, и возьмет лишь то, что мудро отставлено на обочину его стремлений. Так суждено ему провести эту жизнь, и это хорошо.

— Я всегда это чувствовала, — сказала на это Зенобия, — оттого и согласилась на твое пари.

— Я искала ученика, а нашла учителя, — сказала она опять.

— Вы нашли, а мой поиск только начинается, — ответил на это Оливер. — Я так же, как и мой герой, пойду по следу неких изысканных ароматов, которые чую я один. Они — это вы и в то же время не вы вовсе. То, что есть в вас от Прекрасной Возлюбленной, и то, что есть от нее в любой женщине. Эх, вот кого мне жаль — моих домодельных биттлзов: судьба им чуток захиреть. Ну, до конца, я полагаю, не пропадут — у меня ведь уже двойник появился, дублер, как у мистера Икса, славный такой парнишка, и в чем-то он меня даже сильнее. А вообще-то сожалеть о том, что оставляешь, — без пользы.

Сказав это, он поцеловал женщину и удалился, а куда — не знал никто.

Зенобия же вышла из дому на голубой и лиловый снежный простор, вдохнула синеву неба и улыбнулась в лицо солнышку. «Он прав, — подумала она, — я совсем молодая. Не еще и не снова, а вообще и всегда. И такой останусь до смерти и даже когда умру».