Геи и гейши - Татьяна Мудрая

Собака, что также слушала, расстелив по полу светлый шелк своей шкуры и пышный плюмаж хвоста, при этих словах поднялась и направилась к одному из низеньких столиков, что стояли у стен, взяла в зубы ларчик из можжевельника, узкий и плоский, как пенал, и поднесла хозяину дома. Далан отколупнул крышку толстым ногтем: внутри покоились четки или бусы из крупного серого жемчуга удивительной красоты и правильности, и было их ровно тридцать три, по одиннадцать в каждом из звеньев, отделенном от других двух розоватой коралловой пронизкой. Вместо кисти также была расширяющаяся книзу раковина, белая и с алой сердцевиной, что походило сразу на плоть и кровь.

— Вот верное изображение той истории, которую ты просишь, — сказал Далан. Пальцы его скользнули по ряду бусин, лаская их, и он начал историю, которая, в свою очередь, называлась -

Да, ты прав: конечно, там родился ребенок, дочь. Волны принесли к подножию Лика Скалы маленькую девочку, что в море чувствовала себя куда лучше, чем на суше. Но, истинное дитя гор и вод, она, едва начав ползать, карабкалась по отвесным склонам безо всякого страха и вреда для себя — так ловко, будто была змейкой или ручьем, струйкой ветра или шаловливым языком костра. Земля и вода, воздух и огонь находились в ней в счастливом равновесии. Пока она кувыркалась и играла в лоне материнских вод, казалось мне, что она вовсе и не рождалась; несколько позже, когда потемнели младенческие кудри, я дивился рыжим волосам, что выдавали земную суть и одновременно служили знамением особой человеческой породы. Своевольна она была и своенравна, однако всё то, что как бы танцевало в ней, было истинным покоем — ибо застывшая неподвижность, которую мы часто принимаем за него, называется совсем иначе: смерть.

Мать дарила ей перламутр и жемчуг шести цветов: белый — знак истины, голубой — неба, розовый — любви, серый — печали, черный — смерти и золотистый — воссияния в горнем мире. Только седьмого цвета, незнакомого человеку, не нашла она, как ни искала. Я же приносил четыре вида халцедонов: коричневый сардер, алый сердолик, вишневый карнеол и серовато-голубоватый сапфирин — последний для оберега. Еще бирюзу — для отваги, что дает она сердцу: ослепительно синюю, зеленую, голубую и белую. И в том, и в другом можно было угадать знаки четырех стихий. В ту пору не носила девочка ничего, помимо просверленного и нанизанного на нитку: имя же ей было Рахав.

Когда же подросла Рахав и стали вожделеть ее земля и вода, молния и ветер, одел я ее в пурпур и виссон: раковины багрянки давали алый цвет, чтобы окрасить тончайшие и редчайшие волокна другого моллюска — биссуса. На суше подобная материя делалась изо льна, красилась кошенилью из телец каких-то червячков или тли и все равно считалась царственным убранством.

Я говорил тебе, что виноград — для тех, кто созрел для вина любви, а ежевика — слишком слабый его аналог? Вот так и дитя наше Рахав была слишком слабым залогом мимолетного супружества.

Всеми драгоценностями одарили мы ее — только не было у нее седьмой жемчужины, которая достается тому из морских драконов, что зачнет дитя по любви: переливчатого, как опал, и твердого, будто алмаз, драконьего жемчуга, животворящего огня, собранного внутри малой луны. Рахав томилась от этого, и не имели для нее цены никакие украсы. Я же не знал, чем помочь: ибо не по желанию и не по упорству, а по предначертанной свыше судьбе достается такой жемчуг жаждущему его. Найти жемчужину могла лишь сама Рахав вместе с тем, кто полюбил бы ее. Но как найти ей мужчину и как их обоих соединить?

Тогда я прибег к нашему старинному колдовству: с помощью неких трав мы умеем приостанавливать и даже уменьшать рост у тех, кто еще не завершил его: ты помнишь такие сказки. Ни цветка Дюймовочки, ни персика Момотаро не было у меня: я положил Рахав в плетеную корзинку и отдал на волю Матери Матерей, зная, что та убережет ребенка из своего рода лучше той, что родила. Волны качали плетеную колыбель, как кораблик с девизом на борту: «Sin Miedo», что значит «Без страха»; запахи имбиря, корицы, гвоздики, муската и миндаля, сладостные как любовь, горькие как разлука, нежные как смерть, плыли ей навстречу с дальних островов.

Нашла ли она? Нашли ли ее? Не знаю. Я прикован к дому, как мой первообраз — к камню. Ты мой двойник: ведь мы и есть король и шут, только кто из нас первый, кто второй? Ты моя воля, Оливер. Нарекись именем, соединяющим нас в одном звучании и одном смысле.

— Дэвид, — ответил Оливер. — Это имя похоже и на твое, и на прозвище человека, который предшествовал мне, и я уже носил однажды вторую половину этого прозвища. Поверь, я знаю ту, о которой ты говоришь, с младых ногтей, как будто сам ее родил. Ведь все влюбленные в мире сначала зачинают возлюбленную в сердце, и поэтому она всегда разрывает его на части, когда является восхищенному миру. Я до смерти поражен твоей тоской, Далан. Я буду искать ее за нас обоих.

— Садись рядом со Стрельчихой, плут гороховый, — сказала Аруана. — Напутал ты, однако, по своему шутовскому обычаю и обыкновению: отдал свою самость другому и потом разделился. Кто теперь что будет делать — отец ли сидеть за столом, а его друг — искать невесту или друг — тюрю хлебать, а отец — искать свою Морскую Деву? Такое мне не вроде по мозгам и уж точно — не по нутру. Зря я, видать, тебя отозвала: ну уж пусть так и остается.

Святое братство небесных воров: Прометей, Дионис, Меркурий…

Непонятно, безнравственно, но факт: воры часто добиваются куда больших успехов в деле божественной икономии (в ином греческом произношении — экономии), чем жестковыйные праведники. Недаром экономика теснейшим образом связана с торговлей, и у начала обеих стоит Гермес, божественный плут. Он украл Аполлоновых коров, положив тем начало мясному и молочному животноводству; ухитрился обманом вытрясти черепаху из ее панциря — и стал прародителем и покровителем музыкантов. Украл небесную Изумрудную Скрижаль — и вот алхимики, гностики, химики и ересиархи всех мастей по гроб ему благодарны. Не будь его, не было бы ни наук, ни ересей. А без ересей — на каком точильном камне тогда правила бы себя религия? Без прогресса — как бы мы поняли, насколько отошли от своего естества?

Дионис унес с Олимпа виноградную лозу. Стать богом для пьяниц — вроде бы нехорошо, но ведь он еще и прообраз Христа (вспомним приключение с пиратами, которые приковали его к мачте и чуть не убили): именно благодаря ему, а не Митре-Быкоубийце, образ Мессии прорисовался таким кротким. Христос — Виноградная Лоза, Источник Божественного Хмеля… О, какой суфизм!

Сам Иисус тоже как-то раз поименовал себя вором. Это не кощунство: ведь на всех благородных ворах лежат отчетливые знаки неразрывной связи — шута и пророка, владетеля и раба, короля и жертвы. Разные грани одного и того же бриллианта, две стороны одной монеты.

Знаки избранничества на эту амбивалентную роль неявны. Не всякий избранный может их вынести: легче иной раз распяться, чем стать объектом насмешек. А если (и почти неизбежно) — и то, и другое? Можно ли лучше почтить царя, чем сделав из него трикстера и скомороха?

Иисус смеялся сам, и с совершенно серьезной миной — это многих впоследствии сбило с толку. Прометей был серьезен и не занимался сочинением парадоксов — вот оттого, может быть, и кончились его благодеяния таким жутким провалом… Нет, все-таки никого из знаменитых воров богам не удавалось прищучить по-настоящему: они всегда добивались своего — если не прощения, то перерождения. Хуже всего пришлось опять-таки Прометею. Он же принес на землю не пылающую благодать, а символ вечной войны человека с природой, которую с тех пор человек ведет без малейшего успеха, ибо в ней и победа, и поражение одинаково порочны и безнадежны.

Разумеется, Христос куда более удачливый вор, чем Прометей и Дионис. Ибо единственное, что стоит воровать с неба — это небесное спокойствие.

Судьба его двусмысленна, как его чудеса (по-гречески знамения, по-арамейски — аяты) и речения.

Ибо единственное, что пророки отнимают у людей, твердо стоящих на этой на земле, — это душевное равновесие и умственное благодушие.

В знаке Рыб

Имя — РАХАВ

Время — между февралем и мартом

Сакральный знак — Рыба

Афродизиак — миндаль

Цветок — черная гвоздика

Наркотик — дурман Datura Ciedien

Изречение:

«Это твой мир, — сказал он. — Ты — человек этого мира… Нет способа избежать делания нашего мира. Поэтому воин превращает мир в свои охотничьи угодья… Воин подобен пирату, который не колеблясь берет и использует все, что хочет, но воин не возражает и не оскорбляется, когда кто-то берет и использует его самого».

Шагая по суше как по воде и по воде как по суше — потому что крепко задумался, настолько, что забыл, что возможно ему и что прилично, — разговаривал Дэвид сам с собой: