В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

Иногда давала им с сестренкой по прянику. Сестра тут же выкинет его: «Не ешь, он – поганый». А мама убежит в кукурузу и съест. Я бы тоже так поступил.

Привет, демоны!

Были случаи, что и помогала им ведьма. Так, впрочем, по пустякам. Пошел как-то отец взять после ночной коней. Шел он по лугу, еще полному росы – утро было ранее, весело – помахивал уздечкой. И так эта уздечка в росе промокла, что ясно стало – просушить ее за день невозможно.

Отдал бабке. Вечером поглядел: бабка сидит во дворе над уздечкой, а из той – молоко течет. Скоро вернула сухой.

Ну вот какое имеют отношение ко мне эти фольклорные навороты, если подумать? А имеют.

Еще знаю, как мама обустраивала счастье. Населялось счастье медленно. Первыми поселились в нем ласковые человеко-деревья и человеко-звери, вылетавшие по утрам из ее сновидений. Была там и сестренка, когда она утром разговаривала с коровой. Бабка еще – когда ткала на станке дорожки для полов. Отец, собирающий яблоки.

Запахи тоже играли не последнюю роль. Первый земляной запах, когда сходил снег, запахи огурца, смородины, вечерней полыни, запахи горелой ботвы, дождя, выскобленного и вымытого с мылом стола…

Скоро мама стала забывать, конечно, что счастье, о котором она столько мечтает, ею же самой и создано. Оно все больше превращалось во что-то от дельное и недоступное.

Мама была еще маленькой, когда барин вместе с семьей удрал за границу.

Помещичий дом стоял в саду на горе, опоясанный важным деревянным забором. У крыльца прогуливались величавые цветные птицы с маленькими головками. В окнах виднелись обои с непонятными узорами.

Уже издалека мама увидела в раскрытые ворота толпу баб и мужиков. Кто-то раскачивался на раме, кто-то тащил из дома кадку с пальмой, мальчишки копошились вокруг паровой молотилки…

С пустым сердцем взошла она на крыльцо и, не успев углубиться в темную галерею, сразу же за дверью в стене увидела окно или, быть может, другую дверь, из которой навстречу к ней выходила… она же.

Мама вскрикнула и выбежала вон.

С тех пор она боялась зеркал, помня фосфорический обман того, первого, его колдовскую вредность.

Это уже сегодня ничего не стоит поразмышлять о том, например, почему мама, пойдя на встречу с чужим счастьем, встретила там собственное отражение. Не такое чтобы богатое наблюдение. Тайна-то все равно осталась тайной.

Было время, я не уставал расспрашивать маму о ее детстве. Но то ли память стала к старости слабой, то ли вопросы задавал не те…

Как-то прочитал, что проектировщики электростанции попросили старожилов описать давнее землетрясение. Необходимо было узнать, какой сейсмической устойчивостью должен обладать фундамент станции. Зашли в дом старика. «Сильное, дедушка, было землетрясение?» – «Потрясло», – отвечает. «Ну как сильно? Светильники качались?» Кивает головой: «Качались». – «Здорово качались?» – «А что такое светильники-то?» – «Да вот же – лампочки». – «А… Нет, не качались. У меня лампочек тогда и не было».

Вот так примерно и я с мамой разговаривал. И тягостно после этих разговоров было – как будто не она, а я сам чего-то не могу вспомнить.

Шли годы. Уже и о своем детстве стал вспоминать как о давней давности. И я уже, оказывается, не все могу вспомнить. Когда и было оно, детство?

На краю небывалого путешествия

Как только мама выключает свет, дом и улица за окном сразу начинают звучать и разговаривать. Становится слышен вдруг женский умоляющий шепот занавески. Кого она там так уговаривает? О чем просит? А тот, кого она уговаривает, не сдается, молчит. Обиделся, наверное. Или просто злой. Может быть, это их шкаф, всегда насупленный, как старик.

Потом он слышит неопознанные стуки и шуршания в комнате у соседей, все тревожные, тайно подготавливающие какой-то разрушительный скандал и несчастье. Они всегда к вечеру сначала веселые, а затем ругаются и даже дерутся.

Муха между рамами пробуждается от чьего-то крика на другом конце улицы и пытается разбить свой зеленоватый панцирь о стекло. И еще кто-то непременно начинает плакать за стеной, а наверху вдруг засмеются, разобьют посуду, крикнут что-нибудь громко, как будто их ночь не касается.

Все это совершается под мурлыканье собственного живота – мрачноватое уютное мурлыканье, как бы свидетельствующее о том, что он отдельно и независимо от других жив, что, да, у него своя жизнь, и завтра мама после короткой борьбы накормит его не кашей, а положит на тарелку малосольный огурчик и картошки с жареной колбасой и потом нальет ему чая в его чашку. Когда же он сам зашнурует ботинки, чтобы идти во двор, она незаметно положит в карман курточки две конфеты, специально отложенные вчера для этого.

Что бы там неприятного ни случилось во дворе, он потом все равно вернется в их комнату, и мама скажет ему: «Посмотри, на кого ты похож!» – и сама вымоет ему лицо и нальет коричневого супа с прошлогодними грибами. Он помнит, как эти грибы ловко прятались от него прошлым летом, а теперь вот, пожалуйста, в супе.

Во дворе ждет много разного. Собственно, это даже не двор, а огромный пустырь, весь обставленный по краям заводскими цехами. Здесь, выезжая из заводских ворот, поезда медленно пересекают улицу.

Они много раз пытались с мальчишками прицепиться к какому-нибудь вагону или платформе, чтобы самим узнать, в какие страны и города уезжает каждый день от их дома поезд, но всякий раз их сгонял дядька в ватнике и с флажком.

Так и прошло все его детство на краю какого-то небывалого путешествия в чужую жизнь. А чужая эта завидная жизнь начиналась совсем рядом, сразу за болотом, которое тяжело разлеглось по другую сторону улицы. Там на тумбах из кирпичей стоя ли вагончики, в которых жили люди, несколько домиков с колодезными журавлями. Потом начинался лес, в который чужие люди уходили по утрам на работ у.

Вечером они умывались прямо у колодцев, громко смеялись, чем-то друг в друга бросали, а когда видны уже были только окошки, играли на гармонике и пели песни.

Все это они каждый день видели и слышали, но так никогда и не смогли дойти до этой жизни. А ведь поезда уходили еще куда-то дальше, сквозь лес.

Не потому ли потом уже его всегда так тянуло выйти на полустанке, когда он видел из вагонного окна дом в лесу, и побитые дождем розы за забором, и девочку, которая поит корову, и не просто, не безмятежно выйти, а словно испытать судьбу.

Сейчас же ночью он обдумывает план того, как они в темноте еще проникнут на завод, заберутся на платформу, зароются в металлические буквы Ш, которыми эти платформы обычно засыпаны, и уедут наконец незамеченными в ту страну за лесом.

Он не знает еще, что никогда эта авантюра ему не удастся, хотя бы потому, что сейчас ему больше представляется, как будет пахнуть тот мир, в который он выйдет ночью, чем то, как они обманут пьющего чай сторожа. Настоящие авантюристы про такие пустяки не думают.

А пахнуть этот мир будет удивительно: гарью и формовочной землей, запах которых немного напоминает запах папиросных хабариков, еще речным запахом цемента и ананасовым настоем опилок (ананас он однажды пробовал – тот был жестким, как размоченное дерево, но пах вкусно).

Но тут крона тополя за окном, повинуясь порыву ветра, обрушивает на их дом свой привязанный к веткам водопад, и он начинает думать о другом. Он вдруг ясно представляет, что всего этого уже нет, что все это сообщество шумов и запахов уже исчезло и не существует, а настоящая жизнь происходит только в нем самом.

Все – и сторож в своей будке, и их скрипучий дом, и деревья, и ждущие отправки поезда – только думают, что живы и заняты заботами. На самом деле они давно уже стали одним длинным, подробным и хлопотным его воспоминанием.

А сам он теперь летел куда-то, летел, летел, иногда спускаясь – ух! – к какому-нибудь озеру за оградой, к какому-нибудь домику, чтобы заглянуть в окошко и лизнуть дым из трубы. И ему еще долго не захочется останавливаться, потому что то, что ждет его, – там, там, далеко. Там долгожданная скрипка, на которой он уже умеет играть, и девочка, которая, улыбаясь, прилепляет к разбитому колену подорожник, и мама… и, может быть, папа.

Растение неизвестного названия роняет на подоконник свой не успевший засохнуть цветок. Этот бархатный стук – последнее, что он слышит в этой уже не существующей, по всей вероятности, жизни.

Сад

Сад – тенистый и запутанный. Два тополя в центре, посаженные еще Петром Первым (больше ему делать было нечего, ага, как сажать во дворах деревья). Тополя посажены, видимо, специально для детских хороводов. Иначе что с ними еще делать?

Нет, они были морщинисты, как слоны, и в них были дупла. В верхнем дупле кипели весной выводки дятлов, в нижнем попадались иногда странные записки. Значит, где-то рядом Дубровский.

В правом дальнем углу сада обыкновенно убивают. Но это уже вечером, когда каждый из нас спит. А днем там растет мохнатый куст с ядовитыми ягодами. От него исходит какой-то волнующий, хотя и неприятный запах. За кустом бегают мышки. Они там живут. Они пищат. Там и днем долго оставаться одному страшно.