В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

Потеряв время на досаду, Михаил Созонтович, лишь когда большая часть пути была пройдена, начал догадываться о смысле происходящего.

Нарушая равновесие цветовых доминант, развоплощая реальность, Мастер словно бы имел тайной целью перемещение во времени. При этом Михаил Созонтович затруднялся определить цель и вектор этого перемещения. Уже отказавшись от первоначального ложного ощущения, что Мастер просто ломает его постройку, Михаил Созонтович решил, что тот хочет написать вечернюю дрему дома, из которого за годы капля по капле вытекала жизнь, то есть движется в направлении будущего. Но по мере того как свет скрадывал детали и приподымал композицию, пустив гулять по миру колесо, стало ясно, что перед ним не разрушенный дом, а скорее еще не построенный, так сказать, замысел дома, и, следовательно, целью движения теперь нужно было считать прошлое.

Однако скоро и эти домыслы отпали как досужие. Поскольку прошлое пестовало будущее, а будущее было погружено в воспоминание о прошлом, о времени говорить просто не приходилось. Детская незавершенность рисунка рождала тревогу. Возникало ощущение некоего вселенского сквозняка, прогнавшего остатки домашнего, привычно пахнущего тепла и оставляющего зрителя гадать, в какие новые формы сложатся играючи разобранные останки. Пока же за человека в этом мире представительствовало выстиранное накануне белье: рубашки, вздымающие к небу рукава, вздутые лифчики да одноштанные кальсоны инвалида.

– А где же люди? – помнится, спросил кто-то.

– На работе, – без паузы ответил Мастер и хмыкнул.

До последнего момента он не трогал только одну, срединную часть полотна, на котором у Михаила Созонтовича остался не записанным желтый подмалевок. За считаные минуты пятно превратилось в дикую косулю, неизвестно как оказавшуюся на дворе посреди холста. Зависнув между небом и землей, она казалась совершенно живой на блеклом фоне. По-девичьи юно приоткрыв рот, косуля словно во прошала о чем-то зрителя пуговичным агатовым глазом, который был выписан с особой тщательностью.

Самое странное, молодому художнику показалось в конце концов, что Мастер не просто написал свою и, конечно, замечательную картину, но развил именно его, Михаила Созонтовича, замысел, еще и теперь не понятый им до конца. Представлялось это совершенно неправдоподобным, но это было так. И Мастер несомненно был с ним согласен, судя по тому, что заставил его расписаться под собственными инициалами.

Конечно, сам Михаил Созонтович написать бы такую картину никогда не смог, да и от кисти его мало, правду сказать, что осталось, но он готов был поклясться, что в предчувствии картины все это у него было, хотя написанное Мастером вышло страшнее, моложе и революционнее. Расскажи он коллегам, никто бы не поверил, да и сам бы он никому другому не поверил, но обмана тут быть не могло именно потому, что Михаил Созонтович ощутил происшедшее как великую тайну. Обманываются ведь обычно в явном, тайное обмануть не может.

С того эпизода прошла целая жизнь. Довольно скоро Михаил Созонтович понял, что не призван быть живописцем, и вздохнул, сбросив с души ненужную тяжесть. Поначалу еще тешил себя мыслью, что посредственным живописцем не позволили ему стать внутренняя глубина и вкус – это было, но тоже прошло.

С первой женой расстались они безболезненно. Она ушла подыскивать на должность мужа нового гения, он успел еще до войны поступить в институт. В первом же бою осколок пробил ему сухожилие правой руки, и Михаил Созонтович тогда еще раз подумал о мудрости принятого им некогда решения – какой бы многократно большей трагедией обернулось это ранение, стань он живописцем.

С новой женой встретились они, когда оба миновали пору романтизма, а потому сразу стали жить, не мучая друг друга необоснованными претензиями и не пытаясь отрабатывать несуществующие авансы. Хозяйство в двадцати минутах от большого города доставляло им больше радостей, чем забот. Уже немолодым Михаил Созонтович защитил давно задуманную диссертацию по тому как раз художе ственному журналу начала века, идейным вдохновителем которого был Мастер. Их общая картина к тому времени давно пропала, о чем Михаил Созонтович иногда печалился, но не слишком. Сильных чувств он вообще старался не допускать до себя, зная по опыту, что даже во время эмоционального пика человек не может жить без оглядки, а потому основные силы тратит на поддержание образа, раздувая искорку искренности до чудовищных фальшивых размеров.

О давнем инциденте с Мастером он привык думать как о замечательном фокусе, о котором теперь уже не боялся никому рассказывать, приговаривая: «Силен был мужик, да…». Но, в сущности, он даже и в эти слова не особенно верил и вспоминал о «фокусе» по большей части для развлечения гостей. С Мастером же за годы профессиональной деятельности он просто сжился, как с соседом. Они уже и правда не могли друг без друга. И то, что один работал гением, а другой старшим научным сотрудником, мало что меняло в их добрых отношениях. В глубине души Михаил Созонтович был уверен, что работать гением так же, в сущности, скучновато и нелюбопытно, как и научным сотрудником.

Но при всем том волнение сегодняшнего дня было ничуть не наигранным. В личной жизни Михаила Созонтовича приезд выставки был событием и в некотором роде итогом. К тому же после смерти жены не осталось у него людей ближе, чем сын, плавающий каперангом в Заполярье, и Мастер. Если бы еще не сны, которые повадились в его налаженную жизнь, чтобы ощипывать перья и сворачивать шеи его послушным дням, и с которыми он не знал, как бороться! Иногда Михаил Созонтович готов был всю вину за них свалить на Мастера, которому зачем-то вздумалось дразнить его с того света, хотя в загробную жизнь он никогда не верил, а всегда верил в чувство юмора. Но что поделаешь, кроме карикатурно – старческого «кхе-кхе!», не было у него против снов другого аргумента, да, похоже, и это был не аргумент.

В музей он поспел раньше, чем контейнер, о приближении которого, однако, уже звонили. Не успел он вынуть из кармана письмо от сына, как в кабинет постучали. Михаил Созонтович только внешне иногда выказывал недовольство рабочей суетой, но, в сущности, любил, когда его отвлекали.

– Прошу не стесняться! – сказал он громко и вернул письмо в карман. И заменил очки для чтения на вдальсмотрящие. И раскрепощенно расстегнул под галстуком пуговицу рубашки.

– Михаил Созонтович, мы билет принесли. – На пороге стояли два молодых художника, оба – вчерашние выпускники училища. Встречая в коридоре, он звал их по именам.

– Что ж, будем смотреть, – благодушно сказал Михаил Созонтович, предлагая им садиться. Васин, как всегда, хмуро определился на краешке стула и стал нервно наматывать на палец шелковую нитку миниатюрного ключа. В этой позе он, казалось, вполне мог обойтись и воображаемым стулом. «От чего у него, интересно, этот ключик? – не к месту подумал Михаил Созонтович. – И всегда-то смотрит волчонком, как будто вокруг одни ретрограды». Мрачных людей Михаил Созонтович не любил, полагая, что за мрачностью скрывается обычно необоснованное самомнение. Но Васин был талантлив, и основная часть работы по рекламе делалась им – этого Михаил Созонтович не мог не признать. К тому же работоспособен как черт.

Перед ним лежал проект билета на сезонную выставку. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что работа выполнена прекрасно. С одной стороны. А с другой – тот же мимолетный взгляд профессионала, не прибегая к линейке, вынужден был работу забраковать. Билет был неформатен. Сколько раз Михаил Созонтович предупреждал Васина о соблюдении формата, сколько раз тот переделывал по его требованию работы, но по-прежнему продолжал держать себя независимым художником. То на плакате даст лишнюю краску, так что в хронически сжатые сроки никто не берется его печатать, то замельчит рисунок – изящно, однако ни одна из отечественных машин не справится и вместо изыска выйдет грязное пятно.

Михаил Созонтович имел правило разговаривать с подчиненными уважительно, как с детьми. Он готов был объяснять одно и то же много раз, уверенный, что в конце концов его поймут или, на худой конец, привыкнут к вещам, которые же самоочевидны. Вот и теперь он решил не давать воли эмоциям. Достал фирменный музейный конверт и положил его рядом с представленным ему билетом:

– Вот я беру этот замечательный билет, – начал Михаил Созонтович, – и хочу послать его нашему уважаемому Е. Е. (он назвал по имени-отчеству известного в стране художника). Пытаюсь, конечно, как полагается, аккуратно вложить билет в конверт, чтобы, значит, отнести на почту (свои слова Михаил Созонтович для ясности сопровождал демонстрационным показом). Не лезет (тут он, естественно, не на шутку огорчился). Но я человек настырный – иду на почту. «Не найдется ли у вас, барышня, конвертика, для этого вот замечательного билета?» – барышня, конечно, отвечает не сразу, ну да я не обидчивый (Михаил Созонтович желал показать, во-первых, свою полную доброжелательность, а во-вторых, что и целый набор добродетелей не в силах помочь разрешению задачи, которую по своему неразумению задали ему эти художники, а попробуй-ка еще собери в одном человеке столько бесценных качеств). «Конвертиков, молодой человек (это она мне), – Михаил Созонтович хихикнул, – нет, а потом это будет уже не письмо, а бандероль». Перемножаю я цену этой одной бандероли на пятьсот – бог мой, да у меня и денег-то таких нет!..