Грачи улетели - Сергей Носов

Это было время, когда Германия испытывала по отношению к России сложный комплекс переживаний, который, немного упростив, можно было бы в целом охарактеризовать словом “влюбленность”. Любы мы были Германии Чудом Объединения двух ее неравнозначных частей, сломом Берлинской стены, крахом Варшавского договора, выводом войск и провозглашенными принципами, один лучше другого. Признбемся, что эта влюбленность была все же поверхностна, неглубока (ибо как, в самом деле, можно полюбить Сибирь, диких медведей, морозы и “русскую мафию”?) и представляла собой только отсвет другой, но зато уже настоящей любви, искренней, неподдельной, к одному совершенно особому объекту – человеку по фамилии Горбачев. Как любила Германия Горбачева! Нарекла его “лучшим немцем года”, обласкала, утешила, издала, наградила. Германия недолюбливала Ельцина за то, что он не любил Горбачева, но и Ельцина, даже и того была готова полюбить – за компанию с Горбачевым – за то хотя бы, что не посадил Горбачева на кол. А мог. От большой любви Германии к Горбачеву перепадало понемножку многим в России, а еще больше – за ее пределами, тем, кто решился искать спасение на немецкой земле от всего, что умом не понять, уж немецким-то точно. Антисемитизм пресловутый – само собой, или, если ты не еврей, мафии в твой адрес угрозы (за твои – ее – смелые разоблачения), или мстительность тайных структур большевиков-реваншистов (да хоть за неуплату членских взносов) – все могло послужить основанием для предоставления убежища. Особенно ценились заслуги в борьбе с тоталитаризмом. Требования были минимальные. Телегин знал одну супружескую чету из числа “борцов с тоталитарным прошлым” – год назад, пожелав достойно покинуть Россию, супруги озаботились коррекцией своих биографий; одетые по моде десятилетней давности и слегка примоложенные, они сфотографировались на фоне Кремля с плакатом “Свободу академику Сахарову!” – сам Сахаров к этому времени уже отошел в мир, где нет времени, а если есть и если видел с небес этот странный пикет, наверное, удивлялся анахронизму. Снимок получился достаточно убедительным, чтобы борцы за свободу, оказавшись в Германии, получили жилье и пособие. Другой отъехавший предъявил выписку из протокола партсобрания, на котором он критиковал непонятно кого и непонятно за что (в свете какой-то непонятной германцам дискуссии об “интенсификации производства” на каком-то ужасно конкретном непонятно каком предприятии); протокол был датирован позднезастойным 1984 годом, что делало критика непонятно чего едва ли не предтечей М. С. Горбачева. В принципе для зацепки мог подойти любой документ, даже справка о задержании в милиции. Главное, надо было знать, куда предъявиться и что сказать, предъявляясь. Телегин, быстро освоившийся в Германии, знал где и что говорить. Он бескорыстно, от чистого сердца был готов любому помочь, кто пожелал бы остаться, и некоторым взаправду помог – например, Тепину.

С Тепиным вообще смешно получилось. О том, как смешно с ним получилось, Телегин рассказывал в поезде Щукину и Чибиреву.

Щука и Чиб недоверчиво внимали Телеге.

Фишка в чем? Не борец Дядя Тепа и не герой. Он – жертва. Жертва режима.

Дядя Тепа (о таких деталях зацепки Щукин и Чибирев даже догадываться не могли) предъявил извещение с требованием оплатить услуги за медвытрезвитель (тот самый!.. то самое!.. вот с чего бы начать нашу историю!..) – иначе говоря, извещение о штрафе. Доброжелательный чиновник уставился на ветхий бланк с недоступными его пониманию русскими буквами (дата, правда, говорила сама за себя – самый тоталитаризм), а Телегин ему втолковывал, что такое есть медвытрезвитель. Медвытрезвитель – это как бы такое гестапо, где за любовь к свободе пытают людей разными изощренными методами, включая ледяной душ. Особо впечатлился чиновник практикой нанесения чернильным карандашом порядковых номеров на ногах жертв. “И этот институт подавления личности до сих пор не упразднен?” – “Отчасти реформирован, но в целом еще существует”. Тепин, приехавший в Германию по туристической визе и не знавший немецкого, сидел в кресле напротив чиновника, кивал головой в подтверждение леденящего немецкую душу рассказа Телегина. Так Тепин стал азюлянтом.

– Врешь, – не поверил Телегину Щукин. – Врет ведь? – спросил Чибирева (тот, похоже, тоже не верил). – Нет, я знал, что применялся какой-то прием, но чтобы так… такие подробности… с вытрезвителем… нет, не верю!..

– Не совсем же они дураки, – сказал в свою очередь Чибирев.

Телегин смеялся.

– Просто они очень доверчивы, вот и все. И доброжелательны к нам. А вы думали, мы им эту бумажку отдали? Ничего подобного. Я сказал, что этот документ чрезвычайной важности, имеет историческую ценность и мой друг из России не должен с ним расставаться. Они сняли ксерокопию. Бумажку Тепе вернули, а копию приобщили к делу.

– Ну и зачем ему эта бумажка? – спросил Щукин.

– Да просто так. На память. Пусть уважают.

– Фантастика, – сказал Чибирев.

Но и это еще не фантастика. Это пустяк. А вот пример высшего пилотажа. Живет здесь один азюлянт из России, которого немцы оформили как представителя малой народности берендеев. Были гастроли в Германии – “Снегурочка”, Римский-Корсаков. Так вот, ему в руки попался буклет, программка, он пришел, куда надо, и показал, а там одни берендеи в буклете: царство берендеев, царь-берендей, он говорит, я берендей, меня как берендея притесняют в России, и в качестве доказательства показал паспорт, где была указана национальность: “русский” (тогда в паспортах указывали национальность). Всех берендеев, мол, записали русскими, говорит. Ему тут же предоставили убежище. Он продает овощные ножи на рынке по воскресеньям.

– Ты нас паришь, – сказал Щукин, – не может такого быть.

– Хочешь, я тебя прицеплю. Я все ходы знаю. Оставайтесь оба, здесь хорошо.

– У меня семья, – сказал Чибирев.

– Семью потом перетащишь.

– А у меня работа, – Щукин сказал.

– Посмотрите, – Телегин разинул рот, по зубам постучал ногтем и: раз! – вынул в ладонь содержимое рта. – Мост! Платиновый! Бесплатно сделали! Мне бы в России… на такой… жизнь положить…

Он смотрел на этот предмет с не меньшим изумлением, чем Щукин и Чибирев, словно тоже видел впервые. Он не устал еще удивляться подарку Германии. Щукина и Чибирева изумляла, однако, не столько щедрость немецкого государства и не столько роскошь зубного протеза (“челюсть”, сказали бы в России об этом предмете), сколько согласие Лени Телегина подвергнуть свой рот испытанию.

– Ты же молодой. Неужели по-другому нельзя? Неужели у тебя были такие зубы гнилые?

– Были. Гнилые. – Ответил Телегин. – А у тебя нет? – Он водрузил мост на место. – Какая разница. Тут нельзя без зубов.

Некоторое время ехали молча. Чибирев смотрел в окно и видел за стеклом себя, прозрачного, протыкаемого стремительными огоньками. Сказал:

– Это тебе за Холокост.

– Знаю. – Ответил Телегин. – Сам поражаюсь.

Вышли, чтобы пересесть на другой поезд. По платформе Тепин метался. Изволновался – все нет и нет. Есть! Бросился обниматься с друзьями.

– Ты никак соскучился, Тепа?

Похоже на то. Аж глаза увлажнились. Или он так обрадовался товару?

– Восемьсот штук, – сказал Чибирев.

– Блядь! – похвалил Дядя Тепа товарищей.

Он похудел. И помолодел как будто. До тридцатника на вид он теперь не дотягивал. Воздух, питание.

Перетащили вчетвером через подземный переход многопудовый багаж. На другой платформе Дядя Тепа забеспокоился:

– А мух? Мух не забыли?

– Мух – заебись. Полная банка.

– Водку привезли?

– А как же.

– Доставайте.

– Прямо здесь?

– За встречу.

Они распили пол-литра “Столичной” прямо из горлышка – в три приема: сначала за встречу, потом за удачу (на платформе не было никого), потом (уже в поезде) – просто так, в дежурном порядке. Стало весело всем, хорошо. Прошел контролер по вагону, Телегин предъявил билеты. Щукин и Чибирев чувствовали, как стремительно адаптируются к обстоятельствам.

– Ландшафт промышленный, смотрю, – поделился Чибирев наблюдением.

Телегин пояснил на правах старожила:

– Рурский бассейн. Шахтерский район. Агломерат. Дядя Тепе не терпелось взглянуть на товар. Был он возбужден – то руки тер, то бил себя ладонью по колену. Опасно такому показывать.

– Давай доедем когда, – сказал Чибирев.

– Мы куда едем? – Щукин спросил. – К тебе или как?

– Нет, я далеко. До меня так не доедешь.

– Сначала к нам, в Рекклингхаузен, – сказал Телегин. – Переночуете. А завтра вечером поедете с ним.

– У меня хорошо, – сказал Дядя Тепа, – у меня просто рай.

В Рекклингхаузен приехали за полночь. Пешим ходом держали по городу путь, с частыми и продолжительными перекурами. Пусто было на улицах, никого. Здесь рано ложатся и рано встают. Дядя Тепа никогда не привыкнет рано вставать. А Телегин почти научился.