Грачи улетели - Сергей Носов

Ни Щукин, ни Чибирев сами не знали, можно ли вывозить то, что им надлежало вывезти. Может – можно, может – нельзя. Наверное, можно – штуку-другую, но в количестве, вместившемся в их сумки и рюкзаки, пожалуй, все же нельзя.

“Этим автобусом слона провезете, – говорил Дядя Тепа, когда из Германии позвонил домой Чибиреву. – Не проверяют”.

Проверяли, однако. Но не всех. Они были третьими на таможне; первый автобус пропустили, кажется, сразу; второму велели отъехать в сторону. Щукин положил руки на подлокотники и, пошевелив туловищем, вписался в кресло, как в самолетное – на взлетной полосе, а Чибирев угрюмо наблюдал в окно за автомобильной очередью: у “москвича” на площадке досмотра были открыты все четыре дверцы, с водительской уже сняли обшивку.

Всех попросили выйти из автобуса и пройти паспортный контроль. Девушка, проверяющая чибиревскую декларацию (восемьдесят семь смешных долларов – предполагалось, что обратный путь обоим оплатит Дядя Тепа на месте), строго спросила:

– Вы зачем над е две точки поставили? У вас в паспорте е, а не ё.

Чибирев никогда не писал “Чибирёв”, а тут вдруг поставил точки над е: “Чибирёв Б. П.” – должно быть, от переизбытка чувства ответственности.

Он ехал за границу впервые. Щукин – тоже.

– Исправить? – спросил Чибирев.

– Не надо.

– Редкая фамилия, – сказал Чибирев и услышал:

– Моя бабушка была Чибирева.

– Правда? Никогда не встречал Чибиревых!.. Слушайте, она до войны не в Ленинграде жила? Она не работала бухгалтером на заводе мясокостной муки?

– Нет, она из-под Минска. Счастливой дороги.

– Подождите, со мной товарищ едет, – не уходил Чибирев, – он как раз рядом с тем заводом работает… на котором однофамилица… вашей бабушки… Ну ладно, спасибо. – Отошел.

Водитель открыл багажное отделение, и таможенник, вонзив в автобусное чрево луч фонарика, стал помешивать им темноту, словно действительно надеялся обнаружить незаконно погруженного слона; сумки и чемоданы, похоже, его не интересовали.

Тронулись, в конце концов. Пересекли границу. Водитель повеселел, перешучивался с напарником; они ведь тоже везли что-то свое, скорее всего сигареты, две характерные коробки одна на другой, в общем-то на виду, стояли за туалетом (был в автобусе туалет), Щукину и Чибиреву горя не было до чужой контрабанды. Пассажиры обсуждали дела пограничные.

– Вот, – слышали Щукин и Чибирев, – десять дней назад шмон был, все вещи перевернули. Может, наркотики, может, антиквариат искали. Ясно, что по наводке. У меня сестра ехала – ваучер отобрали. Нельзя.

– А на кой ей там ваучер, в Германии?

– Ну, вдруг. Зачем оставлять?

“Ваучер” тогда было самое популярное слово. Еще недавно никто и не знал, что такое “ваучер”. И вдруг – ваучеризация всей страны. Всем по ваучеру, включая грудных младенцев. Когда кампания начиналась, авторы идеи сулили цену бумажке равную примерно цене двух автомобилей “Волга”. Одна впечатлительная знакомая Щукина говорила, что, когда получит свой ваучер, повезет его непременно в Сибирь, ибо там он будет стоить не менее миллиона. Ха-ха. Щукин не стал искушать судьбу; он уступил свою долю промышленного потенциала приватизируемой страны перекупщику ваучеров у метро “Невский проспект” – и получил на руки сумму эквивалентную, если по европейским ценам, пяти чашкам бразильского кофе, – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Чибирев свой и женин ваучеры инвестировал честно и прямо – прямо в какой-то вроде бы честный якобы строительный комбинат, чтобы через несколько лет получить дивиденды – восемь копеек.

Прощай, русская земля! Уже ты за холмами.

Холмов не было. Польша из окна автобуса представала, как и следовало ожидать, страной равнинной. На полях лежал снег. Зима в этом году выдалась какой-то бесснежной, но в феврале вдруг повалило. Конечно, снегом нас не удивишь. Не на снег обращали внимание. Щукину бросалась в глаза прежде всего простота, разноцветность и негромоздкость всяких там сооружений, то и дело проплывавших перед окнами автобуса, – промышленных, полупромышленных; у нас таких не было еще: словно собранные из детского конструктора, – если трубы заводские, то как будто они из картона, если корпуса – кубики и калабашечки. Невысокие ровные заборы огораживали территории, на удивление свободные от какого бы то ни было хлама. Это были заводики вроде пепси-кольных каких-нибудь, эка невидаль, но на Щукина произвело впечатление, он умилился. А Чибирев, когда въехали в первый же городок, отметил обилие спутниковых антенн (у нас “тарелки” на фасадах домов тогда начинали лишь появляться). И в каждом селении обязательно был костел. Чибирев сразу уснул. Щукин маялся, знал, что сна этой ночью не будет: как-никак биоритм, отвечающий графику, – этой ночью он должен был дежурить как раз, – его подменили.

По-настоящему в сон Щукина потянуло, когда уже стало светать. Утром был туман, даром что зима. Автобус остановился около живописной площадки для отдыха. Местный житель продавал здесь корзины, плетеную мебель, плетенных из прутьев причудливых птиц. “Покупайте”, – сказал водитель, чем сразу навел на мысль о комиссионных. Пассажиры высыпали наружу. Рассматривали, восторгались, но никто ничего не купил. Оба водителя вышли тоже – потягивались, разминали суставы, о чем-то беседуя с продавцом. Чибирев ходил среди птиц-плетенок, было зябко ему. Щукин смотрел на все это в окно, прикрыв один глаз. Уснул он прежде, чем автобус тронулся дальше.

А проснулся уже на границе с Германией – товарищ в бок его ткнул. “Уже?” – Щукин достал паспорт и протянул оказавшемуся перед глазами проверяющему; тот небрежно, как бы нехотя взял паспорт в руки, взглянул на визу и быстро возвратил Щукину. Он бы, может, и не стал беспокоить спящего, кабы не разбудил сосед.

Здесь уже снега не было. Поля, к удивлению путешествующих, были зелеными, травка росла. Местный обычай требовал обозначать их по краям проволочным ограждением, это тоже отметили.

Ну и дорога, автобан. А какой русский не любит быстрой езды?

Короче, когда въехали в Билефельд, светящийся витринами, Щукин и Чибирев были поражены тем, что витрины были без стекол… Как будто без стекол – настолько их стекла были чисты и прозрачны. Из череды светящихся картинок одна обоим врезалась в память – когда приостановились перед поворотом, Щукин сказал Чибиреву “смотри”, и тот увидел в ярком квадрате окна множество каких-то шевелящихся штук, – в каждой что-то вращалось, или что-то смещалось, или что-то качалось – с каждой что-то случалось (впрочем, одно и то же, постоянно повторяющееся), но то, что с каждой происходило, происходило ни для кого, потому что некому было смотреть на эту беспокойную кинематику, хотя почему ж? – смотрели и видели Чибирев и Щукин. Первый решил, что здесь продают часы; второй – что это мастерская по ремонту перпетуум-мобиле.

Встретил их Леня Телегин, он был один, Тепина не было.

– Я боялся, вы в ушанках приедете.

– И в валенках, – в тон ему добавил Чибирев. Телегин заплатил за проезд обоих, а багаж оплачивать не хотел, и тут у него приключился небольшой спор с водителями; обе стороны ссылались на прежние договоренности. Щукин и Чибирев деликатно отошли в сторону.

Когда утряслось, покатили тележки. Железнодорожный вокзал был рядом.

– А Тепа где?

– Тепа не доехал. Перехватим по пути. Он экономит на поезде.

– Обещал, между прочим, встретить на машине.

– А в аквапарк не обещал сводить?

Уже на перроне Телегин спросил:

– Сколько комплектов?

– Восемьсот, – сказал Чибирев.

– Ни хера себе!.. – повеселел.

Поезд сильно отличался от наших электричек, и прежде всего сиденьями. Вагон был пустым почти, ехали негр еще и пожилая чета.

Телегин стал расспрашивать о России. Как там дела, елы-палы? Скоро ли будет гражданская война? Оторвут ли президенту яйца? В те дни серьезно говорили о возможности гражданской войны в РФ, слишком уж поляризовалось общество, слишком обострился конфликт между ветвями власти.

– Что, правда, у вас на улицах стреляют?

В Германии он жил, по его же собственному выражению, как белый человек, то есть пользовался благами, которые тогда немцы предоставляли выехавшим из России евреям. Когда учились в институте, никому и в голову не приходило, что Телегин – “не русский”, был он “русский” как все, что, по сути, скорее означало вообще отсутствие определенной национальности, чем соответствие какой бы то ни было. У Телегина была репутация выпивохи, лоботряса, никаких особых талантов за ним не замечалось, к тому же он охотно рассказывал анекдоты, которые в ту пору многие находили антисемитскими, – правда, лишь по той деликатной причине, что это были анекдоты еврейские (спустя годы их бытование будут связывать не с происками мракобесов, но с известной чертой еврейского национального характера – самоиронией). Когда весной девяносто второго Телегин с женой и дочкой уехал по еврейским каналам в Германию, один из бывших однокашников так и сказал: “Так ведь он же анекдоты про евреев рассказывал!” Некоторые серьезно полагали, что он купил справку о происхождении (такое практиковалось). Но покупать что-либо подобное у Телегина необходимости не было: его бабушка по материнской линии законно лежит на еврейском секторе кладбища в Сестрорецке.