Все равно будет май - Иван Свистунов

— Огнем поддержите?

— Поддержим! Артиллеристы уже оборудовали огневые позиции. Как настроение у бойцов?

— Настроение хорошее. Отступать только надоело.

— Вот и не придется вам больше отступать. Командование дает вам такую возможность, — усмехнулся комбат.

— Не отступим!

Гуськом, хоронясь от немецких пуль, начальство проследовало к соседу справа. Видимо, и для них было такое же указание: не отступать.

Луг, на котором заняла оборону рота Полуярова, был низкий, щедро поросший болотистой травой. Вырытые траншеи быстро наполнялись желтой жижей. За ночь все же обосновались неплохо, углубили траншеи, вырыли блиндажи. Два станковых пулемета стояли хорошо замаскированные, готовые к бою.

Утро наступило светлое, теплое. Из батальонной кухни, расположившейся в ближнем лесу, бойцы притащили термосы с супом и кашей.

Гитлеровцы были на противоположном берегу, и даже невооруженным глазом можно рассмотреть, как копошатся они в редком березняке.

Полуяров по неглубокому — по пояс, не больше, — ходу сообщения обошел весь участок своей роты. Проверил, как устроились пулеметчики, поговорил с командирами взводов, передал приказ командира полка.

— Стоять насмерть! — бойко отштамповал младший лейтенант Виктор Воротников, имевший пристрастие к громким газетным фразам.

Полуяров поморщился: зачем так уточнять?

— Я бы сказал: стоять на жизнь! Оптимистичней получается, Виктор.

— Две стороны одной медали. Не волнуйся, Сергей. Будем стоять и на жизнь и на смерть!

В этом Полуяров был уверен: рота будет стоять. И взвод Виктора Воротникова будет стоять. Почему-то подумал, что видит он их всех сегодня в последний раз. Молодых, веселых, красивых. Почему в последний раз? Ведь были уже и Неман, и Березина… Почему же Днепр — последняя река? Предчувствие! Никогда он не верил в предчувствия, снов никогда не запоминал, смеялся над приметами, любил тринадцатое число и черных кошек. Почему же в такое светлое радостное утро лезут в голову дурацкие мысли: вижу их в последний раз!

Полуяров вернулся в свое укрытие. Старшина готовил завтрак: поставил на ящик от снарядов два котелка каши с мясом, нарезал хлеба. Вопросительно посмотрел на командира:

— Налить?

— Что-то не хочется.

Да и есть не хотелось. Поковырял ложкой в котелке, налил кружку чаю. Все не шла из памяти веселая розовая полудетская физиономия Виктора Воротникова и его слова: «Будем стоять и на жизнь и на смерть!» Хорошо бы на жизнь!

Чай допить не удалось. Утреннюю тишину смял, растоптал, распял грохот артиллерийской канонады. Спрятавшиеся за лесом немецкие гаубицы били по тылам полка. Снаряды с воем неслись над головой и рвались где-то сзади.

Рота лежала, прижавшись к сырой желтой глине траншей. Бить по переднему краю нашей обороны немцы боялись — слишком близко от своих передовых позиций. Артналет продолжался минут двадцать. Потом разрывы снарядов стали глуше, — видно, немцы перенесли огонь в глубь нашей обороны.

И вдруг раздался воющий гул авиационного мотора, чей-то крик: «Воздух!», и сразу же вокруг поднялась беспорядочная ружейно-автоматная стрельба. Били по «юнкерсу», что шел низко над лугом и пулеметными озлобленными очередями крестил траншеи роты. Одна за другой разорвались три бомбы.

В это время Полуяров увидел, что немцы бегут по прибрежному лугу к реке, тащат лодки, бревна, бочки. Поднялся, крикнул:

— Огонь!

Станковые и ручные пулеметы ударили по переправляющимся немцам. Лодки переворачивались, расползались плоты, но гитлеровцы уже достигли нашего берега и ползли в осоке, с каждой секундой их становилось все больше и больше. «Надо сбросить в реку!» — решил Полуяров и передал по цепи приказ:

— В атаку! Вперед!

Несколько секунд казались мучительно долгими. Не встают! Не поднимаются! Не кричат «ура»! Где же, Виктор, твое «Будем стоять и на жизнь и на смерть!».

И Полуяров не выдержал. Выскочил с автоматом из укрытия, закричал:

— Ура! Вперед! — и бросился по лугу, туда, где копошились и спешно окапывались гитлеровцы. Он бежал не оглядываясь. Все же спиной чувствовал: рота поднялась. Вот справа с разгоряченным лицом во главе своего взвода пробежал Виктор Воротников.

«Милый мой!» — подумал Полуяров.

Когда немцы были уже рядом, Полуяров дал несколько очередей из автомата. На песчаном берегу шла рукопашная. Теперь фашисты на уцелевших лодках и плотах устремились назад. Бойцы роты добивали ползущих гитлеровцев, которые путались в осоке и захлебывались в болотной воде.

Подошел младший лейтенант Виктор Воротников:

— Товарищ старший лейтенант, приказ выполнен! Стоим! И стоять будем.

Авиационный мотор взвыл как-то сразу, «юнкерс» вынырнул из-за леса и низко, почти над головами, промчался, прошивая берег пулеметным свинцом. Тяжелый удар в грудь бросил Полуярова на землю. Он увидел над собой молодое, розовое, бледнеющее и расплывающееся лицо Виктора Воротникова. В ушах стоял гул авиационного мотора. Но гул все стихал, все бледней и расплывчатей становилось уходящее лицо Виктора…

Сергей Полуяров просыпался, снова засыпал, но никак не мог понять, где он и что с ним. То было ощущение полного покоя и тишины, то вдруг начинало невыносимо болеть плечо, и он пытался и не мог повернуться на бок. Порой ему казалось, что под ним работал мотор, который все время его трясет. Но когда проснулся окончательно, понял, что лежит в вагоне. Куда-то его везут. С трудом приподнялся, глянул в окно — река.

— Что за река? — хрипло спросил лежавшего на соседней полке раненого.

— Известно — Волга!

— Как Волга?

— А ты думал, Висла или Одер! Нет, брат, нам их уже не увидеть. Во всяком случае, мне. Отпрыгался. На одну треть меня укоротили.

Полуяров машинально проверил: нет, его собственные руки и ноги на месте. Только дышать трудно, грудь забинтована. Значит, ранен в грудь.

— Куда же нас везут?

— Все равно теперь! — вздохнул сосед. — Говорят, в Свердловск.

Месяц в госпитале тянулся чередой бледных немощных дней: врачебные обходы, перевязки, вонючие микстуры, бледно-синяя овсянка, жидкий чай. Ранений было два. Одно в грудную клетку, где-то по соседству с сердцем прошла пуля («Счастлив твой бог», — сказал хирург), и в плечо.

Когда дело подошло к выписке, начальник госпиталя вызвал к себе Полуярова:

— Как настроение, товарищ старший лейтенант?

— Нормальное!

— Какие планы?

— Обыкновенные: на фронт!

— Рановато, рановато. Вот что! Или оставайтесь еще дней на десять в госпитале, или можем отпустить домой на тот же срок, отдохните.

Полуяров улыбнулся:

— Куда домой?

— Семья на оккупированной территории?

— Нет у меня семьи. Не успел обзавестись.

— Ну, родители?

— Давно успел потерять.

— Так никого и нет и поехать некуда?

И Полуяров вспомнил: а город, где он рос, учился, работал. Где прошло детство и юность. Разве не родина! Сказал обрадованно:

— Есть куда поехать! Есть! Выписывайте отпуск на десять дней.

В вагонное окно заглядывало утро, не по-осеннему светлое и солнечное — бабье лето. Ночью прошел дождь, и теперь все светилось и дрожало, обсыпанное живым серебром: и пожелтевшие листья придорожных кустарников, и полосатые перекладины шлагбаумов, и картофельная ботва на оголенных огородах.

С рассвета Полуяров сидел у окна. Неужели там, за тем леском, он снова увидит на бугре темную кирпичную заводскую трубу, бурую громаду гофманской печи, бесконечные ряды деревянных навесов для сырца. И старый карьер, который они называли зароем. Сколько лет не был в этих местах, но, кажется, помнит каждое дерево, каждый поворот дороги, каждый столб.

Поезд замедлил ход, и Полуяров увидел за окном на низком лугу длинную цепочку работающих женщин. В куртках, ватниках, в коротких городских пальтишках, они рыли вдоль железнодорожного полотна ямы. Только вглядевшись, сообразил: окопы!

«Паникеры! С ума посходили? — вознегодовал Полуяров. — Воистину, у страха глаза велики. Кому взбрело в голову рыть окопы в самом центре России? Фронт-то еще бог знает где! Неужели всерьез можно предположить, что немцы и сюда доберутся.

Верно, война началась для нас неудачно. Верно, бои сейчас идут на Смоленщине. Но чтобы фронт дошел сюда — чепуха. Триста или четыреста лет на эту землю не ступала нога врага. Паникеры!»

Так думал Полуяров, подъезжая к городу своей юности. Но уже часа через два, отмечаясь у военного коменданта, почувствовал: недавнее благодушие не очень-то здесь уместно. Десятки военных и гражданских штурмовали помещение комендатуры. Сам комендант, делавший отметку о прибытии, с лицом серым и злым, спросил:

— Из госпиталя? На десять дней?

— Да, примерно. Если не надоест.