Все равно будет май - Иван Свистунов

Вопреки всему, что творилось вокруг, Хворостов знал: советский народ, создавший такую страну и такую жизнь, не может быть разбит, уничтожен, ввергнут в рабство. Сколько бы ни отступала Красная Армия, куда бы ни прорвался враг, все равно мы остановим его, погоним вспять. Вера в это и помогала политруку Алексею Хворостову идти и вести за собой бойцов. Говорить твердо:

— Мы еще вернемся!

Когда-то давно он написал стихи о кирпичном заводе:

Нас на зарое веселых трое…

Где теперь заройщики? Сережа Полуяров — командир, конечно, воюет. В мае, перед войной, уехал в Белосток. Значит, здесь, на Западном фронте. Вот бы встретить!

А Назар Шугаев и Семен Карайбог? На какие фронты забросила их судьба? Доведется ли еще посмотреть в серьезные строгие глаза Назара, послушать соленые шутки и ворчание Семы Душагорит?

А рабфаковцы! Где они? Не разбомбили ли фашистские самолеты то старое здание против сумрачного почтамта на Мясницкой?

В эти самые трудные дни своей жизни Алексей Хворостов снова начал писать стихи. Даже не писать, а сочинять. Записывать их не мог: не было ни времени, ни бумаги. Давно, еще на втором курсе университета, бросил писать стихи. Или почувствовал, что нет настоящего таланта, или не было мыслей и чувств, достойных выражения. И вот теперь в состоянии постоянного душевного и физического напряжения, среди пожарищ, разорения и бед, в мозгу возникали строчки:

Он прилетал к нам на рассвете,С двумя крестами бомбовоз.Он не хитрил, не делал петель,Под брюхом наши смерти нес.

Он шел, почти земли касаясь,Прицеливаясь не спеша.За ним ползла, как тень косая,Его косматая душа.

Лежу я, в землю страхом втертый,При свете солнечного дня.В крови солдатской гимнастерка —Моя последняя броня…

Лежа под кустом, укрывшись плащ-палаткой, он со страхом и болью думал об Азе и Федюшке. Еще месяц назад Троицкое, где он оставил жену и сына, казалось ему глубоким и спокойным тылом. Никогда нога врага не ступала на ту глубинную землю России. А теперь? В своих листовках гитлеровцы трубят о разгроме Красной Армии, о последних днях Москвы. Врут, конечно! Но сколько дней они идут на восток — и все по земле, захваченной врагом. Значит, война еще только начинается. И Алексей верил, мечтал:

Добить врага. Вернуться. Снять ремни.Сесть рядом. Руки положить на плечи.Как в первый раз, ты на меня взгляни,Как в первый раз! Так долго ждал я встречи.

Но не смотри на тусклый блеск седин,Подальше прячь свою святую жалостьИ не считай тогда моих морщин,Я здесь с тобой, а сколько там осталось…

Когда же это будет?

В те дни Алексей Хворостов почти физически ощущал, как в его душе накапливается яростная ненависть к врагу. Гитлер вынудил его оставить жену и сына, оставить любимую работу, взяться за оружие. И Гитлер стал его личным врагом. Других врагов у него не было.

Однажды на привале Хворостов разговорился с пожилым бойцом, тихим и незаметным, терпеливо и молчаливо переносившим все тяготы отступления. Спросил боец Хворостова:

— Женаты, товарищ политрук?

— Женат!

— Ребятишки есть?

— Один сын.

— Молодые. Войну закончим, будут еще.

— Как знать.

— Должны быть. А у меня трое. И все девчата. — И, радуясь возможности рассказать о дочках, добавил: — Знаете, как мы их с женой назвали? Вера, Надежда, Любовь. Так и растут трое. Как березки! — И еще раз повторил: — Вера! Надежда! Любовь! Выходит, за это я и сражаюсь.

С детства Хворостов знал женские имена: Вера, Надежда, Любовь. Но только теперь впервые осознал, какие это замечательные, святые слова. Разве и он не воюет, поддерживаемый каждодневно верой в правоту нашей борьбы, надеждой на победу, любовью к Родине, к родным людям? И подумал: вот бы и написать на полковом Знамени под государственным гербом три слова: «Вера. Надежда. Любовь».

Как ни тяжело было идти, все же политрук Хворостов понимал, что самое трудное еще впереди. Измученные, обессиленные, почти без боеприпасов, несколько сот человек — все, что осталось от стрелковой дивизии, — как они прорвутся сквозь гитлеровские боевые порядки, перейдут линию фронта, дойдут до расположения своих войск. Возможно ли это? Не напрасны ли все лишения и жертвы?

Видя такие же вопросы в глазах бойцов, говорил:

— Пройдем! Дойдем!

А сам думал: «Как?»

Но получилось так, что все, что представлялось им почти невозможным, на деле вышло простым и до невероятности легким. По приблизившейся канонаде, по ночному зареву они знали, что фронт близко, и готовились к решительной схватке с врагом. Но оказалось, что у гитлеровцев на этом участке нет сплошной линии фронта, наступали они главным образом по дорогам. И вот однажды, пересекая очередной лес, бойцы дивизии встретились с боевым охранением своей армии. Снова вокруг были родные русские лица, родная русская речь.

— Дошли!

Пока начальство вело переговоры, пока повара в неурочный час дымили кухнями, пока с озабоченными лицами суетились особисты, Алексей Хворостов со своей ротой расположился на сеновале. Впервые за много дней бойцы спали счастливым, спокойным, довоенным сном, словно сеновал находился не на переднем крае, а за тридевять земель от фронта.

А Алексею не спалось. Ворочался, курил, ходил пить холодную, тускло поблескивающую при луне колодезную воду. На обрывке подвернувшейся под руку газеты написал:

Значит, срок тебе еще не вышел,Пусть цена и нынче жизни — грош,Ты воюешь, видишь, слышишь, дышишь,Ты — живешь!

Раненного в ноги командира дивизии генерал-майора Петра Николаевича Афанасьева после операции положили в медсанбате в маленькой отдельной палатке. После мучительной многодневной тряски на носилках, когда каждый шаг нестерпимой болью отзывался в ногах, лежать на неподвижной койке на чистой простыне и мягкой подушке было сущим блаженством. А когда солнечным утром палатка наполнилась золотисто-оранжевым светом, Афанасьеву показалось, что никогда в жизни ему не было так хорошо и покойно.

Маленькая остроносенькая медсестра Ася с лукавыми и быстрыми глазами, приставленная к раненому генералу, оказалась существом общительным и весьма осведомленным. Она знала решительно все, что происходит в медсанбате, в дивизии, на их участке фронта, да, пожалуй, и во всем мире. Своими сведениями Ася охотно делилась с генералом, видя в том одну из своих служебных обязанностей. Она-то и рассказала Афанасьеву, что сегодня утром звонил командующий армией и приказал доставить раненого генерала во фронтовой госпиталь. Под строжайшим секретом сообщила, что завтра медсанбат будет опять перебазироваться на новое место. Между прочим, Ася упомянула, что командир дивизии у них новый, недавно прибыл из штаба армии.

Оглушенный потоком разнообразнейшей информации, Афанасьев поинтересовался:

— Фамилия его как?

Ася охотно уточнила:

— Душенков! Генерал-майор Душенков.

Раненый чуть не вскочил на забинтованные ноги:

— Вот те на! Как зовут?

А сам был уверен: Яков! Не такая распространенная фамилия — Душенков. Конечно Яков!

Польщенная интересом, проявленным генералом к ее рассказам, и стремясь во всем блеске показать свою осведомленность, Ася вдохновенно затараторила:

— Душенков, Яков Макарович. Представительный из себя. Только строгий до последней невозможности. Но справедливый. Порядок любит. Нашего капитана Рубцова сразу на передовую отправил. И правильно сделал. Толку от Рубцова чуть, а спирт он лакал, как гладиатор. По-моему, старшая хирургическая сестра уже успела влюбиться в Душенкова, хотя видела его всего один раз. Впрочем, она в каждого командира дивизии влюбляется. Просто ужас!

Афанасьев лежал на спине и смотрел, как шевелится на потолке причудливая тень от растущей у палатки разлапистой ели. С тех дней сорокового года, когда он получил назначение и уехал в Минск, Якова Душенкова не видел. По рассказам сослуживцев, приезжавших из Москвы, знал, что Душенков до начала войны по-прежнему работал в центральном аппарате Наркомата обороны. Когда началась эвакуация Москвы, Афанасьев подумал: Душенков в тыл не поедет. Все-таки он офицер боевой. А там бог его знает… Хотя многое забылось, отодвинулось, но Якова Душенкова он вспоминал с чувством обиды: был когда-то друг…

И вот судьбе заблагорассудилось снова свести их. Яков, естественно, не мог не знать, что в его медсанбат поступил раненый генерал Афанасьев. Но не приехал, не проведал. Или стыдится того своего поступка и не решается посмотреть в глаза старому товарищу, или — еще хуже — по-прежнему боится связи с ним, хотя теперь вроде и нечего бояться?