Все равно будет май - Иван Свистунов

И вот судьбе заблагорассудилось снова свести их. Яков, естественно, не мог не знать, что в его медсанбат поступил раненый генерал Афанасьев. Но не приехал, не проведал. Или стыдится того своего поступка и не решается посмотреть в глаза старому товарищу, или — еще хуже — по-прежнему боится связи с ним, хотя теперь вроде и нечего бояться?

Афанасьеву захотелось поскорее покинуть душенковский медсанбат. Вызвал хирурга, делавшего операцию:

— Товарищ майор! Прошу отправить меня в госпиталь. Сейчас же!

Хирург забеспокоился:

— Что случилось, товарищ генерал? Чем недовольны? Увы! Решительно запрещено транспортировать раненых днем. Немецкие самолеты контролируют дорогу. Сколько случаев было. Как только стемнеет, сразу же отвезем. Я уже дал распоряжение. Потерпите до вечера. Все будет в порядке.

Афанасьев насупился. До вечера! Ждать пять или шесть часов. Впрочем, чего ради он порет горячку? Словно не Душенков, а он должен стыдиться встречи. Если Душенков не приехал сразу, то, вероятно, не появится и в течение дня. И отлично. Нет охоты смотреть на его атласную, выхоленную физиономию.

Закрыл глаза. Заснуть бы и проспать до вечера. Но ноет, не утихает боль в ногах. Не уснешь. Или попытаться…

Хирург на цыпочках вышел из палатки. Задремал капризный генерал. Вот и хорошо. Обождет до вечера. Скажите пожалуйста, лежит в отдельной палатке, сестру к нему приставили — и еще недоволен. А сразу показался таким покладистым, демократом.

Афанасьев действительно задремал. Ему даже приснился сумбурный — такой и не запомнишь — сон. Проснулся от томительно-тревожного чувства. Казалось, что в палатке кто-то есть и смотрит на него. Открыл глаза. У койки на табуретке, держа на коленях новую генеральскую фуражку, сидел Яков Макарович Душенков. Был он верен себе. Так же чисто — как и в мирное время — выбрит, аккуратно подстрижен.

Увидев, что раненый проснулся, Душенков проговорил просто, словно расстались они третьего дня:

— Здравствуй, Петр!

Афанасьев посмотрел на бывшего друга. В лице Душенкова не было ни смущения, ни озлобленности, ни радости. Спокойно и прямо смотрели красивые карие глаза.

— Здравствуй, Яков!

— Полдня колебался: идти к тебе или нет. И вот решил.

— Дело хозяйское, — усмехнулся Афанасьев.

— Скажу сразу: виноват перед тобой. Но еще больше перед самим собой. Простить меня ты, может быть, и сможешь, себя же я никогда не прощу. Пришел к тебе для того, чтобы сказать прямо: струсил тогда. Вроде и трусом никогда не был, как ты сам знаешь, смерти в глаза смотрел. А тогда струсил. И не потому, что боялся лишиться партийного билета, должности, честного имени, даже свободы… И за это, конечно, боялся. Но если говорить правду до конца, больше всего боялся потерять Нонну. Боялся вовлечь ее в беду. Сам знаешь, что терпели жены репрессированных.

Душенков замолчал. Нелегко делать такие признания. Лицо казалось спокойным, только голос выдавал волнение.

— Ничего не лишился — ни партийного билета, ни должности, а жену потерял. Понимаю, не из-за этого Нонна ушла. Были другие причины. Главная, думаю, заключалась в том, что никогда не любила она меня по-настоящему. Все же последним толчком была та история с письмами и фотографиями. Можешь поверить мне: наказан я с лихвой. Вот и все, что хотел тебе сказать.

— Хорошая она женщина, — в раздумье проговорил Афанасьев. Вспомнился звонок Нонны, ее встревоженный, звенящий обидой и гневом голос. — И честная.

Душенков встал:

— Сегодня вечером тебя отвезут в госпиталь. Такая война, что, может быть, и не приведется больше увидеться. Прощай.

Они уже раз прощались. В Испании, под Мадридом, когда шла в бой их бригада. Тогда обнялись, расцеловались, сказали друг другу:

— Живи!

И остались живы.

Афанасьев приподнялся, протянул руку:

— Живи, Яков!

Душенков пожал ее сильно и благодарно:

— Живи, Петр!

Хотя дивизия, да и весь фронт продолжали отступать, все же теперь было легче: вокруг свои. Только мысль о жене и сыне осколком сидела в сердце Алексея Хворостова. Он знал: как бы отец и мать ни относились раньше к Азе, сейчас они сделают все для невестки и внука. Мучило и пугало другое: немецкое наступление продолжается. Кто скажет, где оно захлебнется, где наконец наши войска остановят захватчиков. А вдруг гитлеровцы дойдут до Троицкого? Успеют ли Аза и Федюшка эвакуироваться? Двигаясь по белорусской земле, сколько видел он людей, не успевших уехать с нашими войсками. Что будет, если Аза и Федюшка окажутся в оккупации? Как сможет он жить, дышать, воевать, зная, что в Троицком в руках врага остались беззащитными его жена и сын?

Каждый день Алексей писал письма Азе: «Уезжай из Троицкого. Ты как-то говорила, что у тебя есть тетка в Омске. Вот и уезжай с Федюшкой в Омск. Немедленно! Как только получишь мое письмо, сразу же и уезжай».

Писем из Троицкого не было. Страшно было слушать сводки «От Советского информбюро». В них почти ежедневно появлялись новые направления. Сумрачный голос диктора извещал: «После упорных и ожесточенных боев с превосходящими силами противника наши войска оставили…»

Зачем он отвез жену и сына в Троицкое! Надо было сразу отправить их в Омск. Но кто мог подумать, что гитлеровцы за несколько недель прорвутся в самое сердце России! Если бы ему тогда, в первые дни войны, кто-нибудь сказал об этом, он, пожалуй, на месте пристрелил бы паникера и провокатора.

А война шла, и все страшней были рассказы о жестоких расправах гитлеровцев с мирным населением в оккупированных районах. Мучительно было думать, что он ничего не может сделать, чтобы защитить слабую женщину, ребенка, стариков родителей.

Прошло недели две, и стало ясно: немцы в Троицком. Теперь ни письма, ни весточки ждать было неоткуда. Словно черная глухая стена отделила его от родных. Оставалось только одно, что он еще мог сделать для их спасения: бить врага. И разбить! Погнать с родной земли. Только в этом была надежда, что снова увидит он темные глаза Азы, почувствует тепло Федюшкиной стриженой макушки, переступит отчий порог. Только одно: бить врага!

Глава пятая

УЛИЦА ЗОЛОТАЯ

Если бы командир роты старший лейтенант Сергей Полуяров вел дневник, то в июле и августе сорок первого года в его ежедневных записях чаще всего встречалось бы одно слово: отступили! С боями, теряя людей убитыми и ранеными, дивизия отступала. Где по асфальту шоссе, где по пыльным проселкам, сквозь леса и через болота они отходили на восток.

Проявил ли умение, знания, расторопность командир дивизии или ему просто повезло, но части соединения не попали в мешок, который им приготовило гитлеровское командование в районе Белостока. И теперь, сохраняя боевую технику и личный состав, ведя арьергардные бои, дивизия отходила на восток.

Если военное счастье — можно ли так сказать об отступающей дивизии? — сопутствовало командиру соединения, то командиру роты старшему лейтенанту Полуярову просто везло. За два месяца боев его рота понесла самые незначительные потери: трое убитых и восемь раненых. Может быть, объяснение такого редкого в то дни факта заключалось не столько в опытности, смекалистости командира, сколько в том, что все бойцы роты были отлично обучены, отбыли до войны весь срок действительной службы — осенью ждали демобилизации.

Используя многочисленные белорусские реки, дивизия оборонялась упорно и стойко, порой переходила в контратаки. И все же отступала. Так дошли до Днепра. Странно было думать, что об этой реке великий писатель написал: редкая птица долетит до середины Днепра! Может быть, где-то там, у Киева, Днепропетровска и Херсона, Днепр — река могучая и широкая. Здесь же в камышах и осоке пробиралась тихая речушка с зыбкими берегами, невозмутимая и ласковая, как белорусская девочка-подросток.

Рота окопалась на восточном берегу Днепра среди березового подлеска.

— Ну, здесь и пошабашим. Дальше отступать не будем. По всем признакам, Гитлер выдохся, — вслух мечтал Сергей Полуяров.

— Пора бы! И так куда дошел!

Настроение было боевое. Из роты в роту передавали достоверное: свежие дивизии прикрывают линию Ярцево — Ельня, в районе Великих Лук наши части расколошматили вражеский корпус и гитлеровцы бежали, бросая убитых, раненых, машины, орудия.

Неожиданно в роту явилось начальство: командир батальона, его адъютант старший и связной.

— Как дела, Полуяров?

— Окопались, к бою готовы. Надеемся, что приказов отступать больше не будет.

— На бога надейся, а сам не плошай, — мрачно пошутил комбат. — Есть приказ командира полка: на нашем участке фашистов через Днепр не пускать. Считайте, что это ваш последний рубеж.

— Огнем поддержите?

— Поддержим! Артиллеристы уже оборудовали огневые позиции. Как настроение у бойцов?