На холмах горячих - Иоаким Кузнецов

Потом Ногмов рассказывал о Машуке, о чудо-озере Тамбукан, о богатырях-нартах. Перевод легенд с адыгейского на русский страдал в иных местах большими погрешностями, Александр Сергеевич, осторожно, чтобы не обидеть друга, поправил эти места, говоря, что так будет лучше, выразительнее-

Как-то в середине лечебного сезона вечером Пушкин и братья Раевские пришли на берег Подкумка. Сидели, слушая бормотание воды. Вспомнили детство (оба Александра учились вместе, Николай поступил в лицей на два года позднее). Вспомнили, как проказничали, самовольно уезжая в Петербург, в дом Раевских. Говорили и о серьезном. В частности, речь зашла о власти, о могущественной силе, правящей людьми.

— Безропотная покорность слабой черни сильным — вот идеал разумного правления в обществе,— убежденно сказал Раевский-старший.

Пушкин с удивлением посмотрел на лицейского товарища. Как он, Александр, может топтать святые идеалы юности, идеалы лучших сынов отечества, которые, не страшась смерти, шли и будут идти на борьбу за равенство и свободу людей? Как может сын генерала Раевского, ненавидевшего насилие и не раз выказывавшего примеры человеколюбия, проповедовать рабство? Может быть, из-за этого и не складываются отношения между отцом и сыном?

Разговор перешел к литературе. Раевский-старший хвалил «величественно-божественные» оды Державина, романтизм поэзии Жуковского, резко осуждал бумагомарание молодого поколения, причисляя к нему и Пушкина.

— Александр, как тебе не стыдно?—сердито упрекнул брата Николай, чувствовавший литературу более глубоко и тонко.

Братья заспорили. Пушкин ушел огорченным — пути их с Александром, видимо, различны. С Николаем Раевским, наоборот, дружба укрепилась. Младший брат был простодушен, в его небольших, близоруких глазах светились любознательность, живость мышления.

Однажды они пришли к подножию Машука, сняв рубашки, подставили тело горячим лучам. Николай вполголоса рассказывал о своей семье. Неожиданно с лукавой улыбкой он спросил Александра Сергеевича о своей сестре:

— Ты не забыл, так долго не бывая у нас, Элен?

— Елену Николаевну невозможно забыть,—шутли-во ответил Пушкин.

— Так вот Элен питает жарчайшую симпатию к Павлу Ивановичу Пестелю, полковнику, сыну сибирского генерал-губернатора... А Машу матушка задумала выдать замуж за генерала Волконского, который старше ее почти на тридцать лет...

При упоминании о Марии сердце поэта сжалось. Из дочерей Раевского он выделял Машеньку и испытывал к ней подлинную нежность. Хотя она и была подростком, но выражение ее лица, внимательный взгляд больших черных глаз были серьезны не по годам. Она по-детски смущалась, получая цветы от Пушкина: не раз по пути из Екатеринослава на остановках он собирал лиловые ирисы, нежные белые ветреницы, незабудки. Потом в Ставрополе, когда молодежь, изнывая от жары, пошла гулять в Бабину рощу, Пушкин, уединившись с Машенькой у ручья, прочел ей стихи, понять смысл которых могла только она...

— А ты слышал, Александр, что честные русские офицеры собираются создать тайный союз. Они ставят целью искоренить всесилие монарха и дать всем гражданам свободу,— не унимался Николай.

— Слышал. О последнем — никому, прошу тебя, слишком серьезное это дело,— предупредил Пушкин...

До генерала Раевского дошел слух, что главнокомандующий приехал в станицу Червленую. Николай Николаевич решил воспользоваться этим приездом — станица расположена недалеко. Велел заложить коляску и в сопровождении четырех конных поехал на Терек. Но, к огорчению своему, не застал Алексея Петровича: днем раньше он направился в Тифлис, а оттуда на персидскую границу. Надежда на встречу с Ермоловым не оправдалась...

— Завтра начнем готовиться к переезду на Железные Воды,—неожиданно объявил своему семейству генерал Раевский.

Софьюшка вспыхнула, радостно захлопала в ладоши:

— Едем! Едем!.. А из Железных Вод на Кислые?.. Ближе к Эльбрусу! Ты прелесть, папа!

Николай Николаевич перевел взгляд на домашнего врача, сидящего напротив него:

— Как ваше мнение, Евстафий Петрович?.. Наверное, не стоит отклоняться от системы, выработанной местными лекарями?

— Так, ваше сиятельство. Нарушать предписание не станем, закончим полностью курс лечения,— согласно кивнул Рудыковский.

Заулыбались остальные. Но особенно был рад Пушкин. Последние дни его начала одолевать грусть: срок лечения на Горячих Водах кончался, Раевские поедут в Крым, оттуда — домой, а он — в Екатеринославль. От одной этой мысли поэт внутренне холодел. И вдруг — переезд на Железные Воды, а затем на Кислые! Так значит, еще не конец, жизнь продолжается!

...На Железных Водах в калмыцкой кибитке, поставленной рядом с генеральской палаткой, Пушкин записал на клочке бумаги рвущиеся из груди строки:

Забытый светом и молвою,

Далече от брегов Невы,

Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы...

После двухмесячного курса лечения семья Раевского выехала в Крым. Пушкин отправился вместе с ними, с грустью простившись с Водами, которые, как он потом писал, были ему «очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные ванны».

Но не только воды нужны были и помогли ему. Поэта исцелила природа Кавказа. Величественные горы со снежными вершинами, буйные, душистые травы, густые, непроходимые чащи у Машука, журчание целебных источников, чистый, прозрачный воздух —все было необычайно, благодатно. Пленяла и первозданность, простота этих мест. Люди жили в небольших домиках, без претензии на роскошь, относились друг к другу просто, человечно. И это вблизи опасности, на виду у немирных горцев, которые проявляли дикую жестокость к попавшим к ним в плен русским!

Позже, отдавая дань Кавказу, Пушкин не раз оживит в своих стихах все увиденное, услышанное и пережитое в этом краю:

Во дни печальные разлуки Мои задумчивые звуки Напоминали мне Кавказ,

Где пасмурный Бешту, пустынник величавый, Аулов и полей властитель пятиглавый,

Был новый для меня Парнас...

Пушкин стал первым российским певцом Кавказа...

КОНРАДИ И БЕРНАРДАЦЦИ

Каждый день Чайковский сильно уставал: принимал посетителей, отводил земельные участки застройщикам. Беспокоили и порубки драгоценного леса у подножия Машука, Бештау и в верховье Подкумка. Поселенцы, вопреки запрету Ермолова, валили самые лучшие деревья— для настила потолка, половых балок, сруба подвала и колодца, ограды, рубили на дрова. Если не следить за ними, то от местных рощ через три-четыре года останутся одни пеньки.

Конфликты между отдыхающими и из-за очереди в купальни и единственной «гостиницы» Варвация, жалобы на владельцев домов, которые за одну-две комнаты брали непомерно высокую плату,— все это вынужден был улаживать Чайковский. Осенью после отъезда больных возле стоянок оставались кучи пепла и головешек, мусора, грязи — территория у минеральных источников нуждалась в основательной уборке. Петр Петрович, как представитель военной и гражданской власти на Горячих Водах, занимался всеми неурядицами, отвечая за порядок, кружился словно белка в колесе.

В один из теплых весенних вечеров 1822 года у строительной конторы остановилась повозка георгиевского казака. Порог кабинета Чайковского переступил приехавший, снял шляпу, обнажив жидкие, белесые, гладко причесанные волосы, тихо представился:

— Добрый вечер. Доктор Конради.

Каждую весну на летний сезон из разных городов России приезжали на Воды частные доктора, а по осени увозили домой туго набитые кошельки. «Очередной лекарь прибыл»,— подумал Петр Петрович, окидывая изучающим взглядом строго одетого врача лет пятидесяти. Продолговатое лицо выглядело усталым, подбородок небрит, видно, приехал издалека, светлые умные глаза смотрели пристально. Гость, вероятно, тоже пытался определить, что за человек перед ним.

— Чем могу служить?—спросил Чайковский.

—• Я прибыл сюда с назначением,—Конради подал бумагу: «Предъявитель сего' Конради Федор Петрович утвержден главным врачом Кавказских Минеральных Вод». Ниже говорилось, что в компетенции главного врача вопросы не только медицинские, но и административно-хозяйственные.

— Боже милосердный! Ты увидел мои муки и ниспослал выручку!—обрадованно воскликнул Чайковский на кавказский манер, чувствуя, что с его плеч гора сваливается.

Он усадил доктора и засыпал вопросами: долго ли ехал из Петербурга, какие новости в столице?

Теплый прием расположил Конради к разговору. Дорога — сплошные муки. Ехал и на казенных лошадях, и на вольных. Ямщики требуют деньги на водку, на почтовых станциях грязь, клопы, кроме чая и хлеба поесть нечего. За две недели еле-еле добрался. А что касается столичных новостей, то он, Конради, находился в Петербурге всего два дня, куда был вызван из Твери, успел узнать лишь то, что имело отношение к делам на Кавказе.